Артемон перестал восторженно улыбаться и, сделавшись сердитым, признался:

– Мне Коля Микимаус шепнул, что это очень важная тетка, и посоветовал что-нибудь вытворить. Сказал, ей понравится такой экстрим.

– Что? – возопил Дольф. – И ты поверил?

– Да я всего лишь ее укусил. Вон Штейн едва не сорвала всю выставку, и ничего. Чего же тогда все ею так восторгаются? Она ничем не лучше! Разворотила экспозицию, и хоть бы хны. Чего ее все хвалят?

– У каждого свой мотив, – немного успокаиваясь, стал пояснять Дольф. – Кто-то специально хвалит ее в пику мне – как эта проклятая американка, – кто-то ждет заказа на статью для каталога и готов хвалить любой бред за деньги, кто-то уже, возможно, придумал, кому продать этот бред, а кто-то, как, например, Тропинин, тянет ее наверх просто из личной прихоти.

– И что же теперь? – растерянно произнес Артемон. – Штейн станет главным художником «Свиньи»?

Дольф брезгливо поморщился.

– В нашей галерее не может быть хедлайнера. Галерея – рынок сбыта. У всех, даже у самых известных, есть свои взлеты и падения, и всем управляет спрос: вещь совсем непостоянная.

– Вы хотите сказать – непредсказуемая?

– Наоборот. Абсолютно предсказуемая. Серьезных галеристов на нашем внутреннем рынке всего несколько человек, и именно эти люди определяют спрос на новое имя. Их галереи вершат всю политику, и если до вчерашнего дня всем казалось, что вы со Штейн идете ноздря в ноздрю, то уже сегодня очевидно, что девка тебя обскакала. Не знаю, кто ее надоумил, но погром действительно понравился, а твое собачье бешенство только добавило нам проблем, так что про выставку в Гуггенхайме можешь уже забыть.

За поучительными разговорами галерист-отец и его неразумное дитя-художник незаметно добрались до Петроградской стороны, проехали сквозь путаный лабиринт ее улиц и выскочили к мосту, ведущему на Каменный остров. Как только машина полетела по освещенным аллеям острова, Дольф неожиданно замолчал, забыв о своем пассажире до тех пор, пока они не подъехали к высокому кирпичному забору, огораживающему особняк фонда. К безмерному удивлению Дольфа, перед воротами стоял пассажирский микроавтобус «форд».

– Вот тебе и пример бессловесного послушания, – угрюмо пробурчал Дольф. – У них что, гости?

– А кто здесь живет? – засуетился заскучавший Артемон.

Не удосужив его ответом, Дольф прихватил чемоданчик и, тревожно осматриваясь, поспешил к освещенному входу. Калитка была незаперта. Вдвоем они молча прошли по гравиевой дорожке, взошли на крыльцо и оказались перед приоткрытой дверью, из-за которой отчетливо слышались голоса. Побледнев, Дольф распахнул дверь и ринулся внутрь. Прекрасно ориентируясь в доме, он как шторм пролетел через анфиладу жилых комнат и, добравшись до большого двусветного зала, остановился как вкопанный.

В ярко освещенной мастерской находились полтора десятка человек, в числе которых Дольф с изумлением узнал американских музейных функционеров, выбиравших художников в Манеже, своих Близнецов, Микимауса и саму Руф Кински с ее неизменной спутницей фотографиней Анжелой Мак Квин. Дольф был так ошарашен увиденным, что буквально потерял дар речи. Несогласованное присутствие такой обширной делегации на «закрытом объекте», как он сам любил называть приватное убежище своих звезд, было настолько неожиданным, что он недоуменно уставился на улыбавшихся иностранцев. Но его внезапное появление не произвело на американцев ровным счетом никакого впечатления. Один только Михаил, увидев своего патрона, смутился, мгновенно потерял самоуверенный вид и, робко сжавшись, как нашкодивший котенок, начал подавать знаки своему брату. Однако Илья, успевший к этому моменту уже изрядно поднабраться, не заметил его мимикрии и продолжал что-то рассказывать. Микимаус переводил, американцы вежливо слушали и рассматривали холсты. Все были страшно увлечены, а потому только мадам Кински вышла Дольфу навстречу и приветствовала фактического хозяина дома.

– Приятно снова тебя видеть, Долфи! – с бесстрастной улыбкой сообщила она Анапольскому.

Кое-как справившись с эмоциями, Дольф мгновенно изобразил на лице маску неожиданного восторга.

– Здравствуй, Руф! Какой приятный сюрприз!

В ту же минуту Коля Микимаус подскочил с протянутой рукой.

– Здравствуйте, Рудольф Константинович, – весело поздоровался он с едва заметным акцентом, а его цепкие глаза заинтересованно скользнули по желтому чемоданчику.

Неприятно удивленный, Дольф вяло протянул руку.

– Здравствуй, Сожецкий. Чего же ты не сообщил мне, что вы собираетесь к моим художникам?

Микимаус тут же ухватил его за локоть и стал шептать на ухо:

– Не поверите, не было времени.

На вид ему можно было дать лет тридцать пять. Невысокого роста, коренастый, русоволосый Микимаус был довольно невзрачен лицом, но огромный, постоянно ухмыляющийся в каверзной улыбке рот, хитрые серые глаза и здоровенный, надменно задранный нос делали его внешность необычайно выразительной.

– У нас около сорока визитов, планы меняются по нескольку раз за день, всё бегом, а послезавтра они уже уезжают.

Сообщив все это, Сожецкий громко и жизнерадостно засмеялся. Из-за спины Дольфа выглянул удивленно озирающийся Артемон. В ту же секунду улыбка мгновенно слетела с лица Кински.

– Долфи, тебе нужно крепче привязывать этого опасного человека, – возмущенно подняв брови, заявила она. – Или ты специально возишь его с собой, чтобы он кусал твоих конкурентов?

Окончательно обозленный всей этой нелепой встречей, Дольф был вынужден напустить на себя приторно-сладкий вид, и, умиленно зажмурив глазки, он беззаботно сообщил американке:

– У меня в этом городе вообще нет конкурентов!

– Да-да, это очень красивый город, – то ли издеваясь, то ли не расслышав его ответа, воскликнула Кински. – Тем более непонятно, почему ты водишь его по улицам без намордника?

– Нет, Артемон никого специально не кусает, – изображая на своем лице подобие безмятежной улыбки, заверил Дольф собравшихся. – Происшествие на ярмарке – всего лишь художественная игра, художник вошел в образ.

– После такой игры мне пришлось обратиться к американскому доктору, – ядовитым голосом сообщила Кински своим коллегам.

– Художник, которого вы били ногами, тоже ходил к врачу, у него поврежден нос.

Чувствуя непредсказуемое развитие конфликта, удивленный Микимаус перевел американцам последнюю фразу и вопросительно уставился на Кински.

– О’кей, забудем о нем, – разрядила обстановку Кински. – Нам гораздо интересней работы братьев Лобановых, и мы специально приехали, чтобы их увидеть. Потрясающий, очень свежий взгляд.

– Да, но все их лучшие работы находятся в галерее, и вам лучше было бы поехать прямо туда…

– Мы хотели пообщаться с художниками, – не дослушав, перебила его Кински. – Но их почему-то не было в Манеже.

Дольф извинился и, подозвав Михаила, отвел его в сторонку.

– Что все это значит, мой юный друг? – грозно сдвинув брови, прорычал Анапольский. – Вы у нас теперь настолько самостоятельные, что даже не считаете нужным информировать галерею. Что здесь делают эти люди? И что за звонки через мою голову владельцу фонда! Ты вообще уже ни с кем не считаешься?

Растерянный и подавленный, Михаил стоял перед ним, опустив голову. Неожиданно он взглянул Дольфу прямо в лицо и спокойно заявил:

– Рудольф Константинович, я просто хотел узнать про наши деньги.

– Что ты хотел узнать? Откуда такой тон? Поразительно, как быстро ты набрался дерзких манер. Тропинин приехал и уехал, он бывает в стране не больше двух недель в году, а я сижу здесь, и ты работаешь со мной!

Дольфу не удалось довести свое внушение до конца, за спиной Михаила снова возникла Руф Кински, которая мгновенно включилась в их приватный разговор:

– Мы прилетели познакомиться с новыми именами в российском искусстве и намереваемся собрать из них выставку для наших музеев. Пока мы выбрали всего шестнадцать человек, двое из которых – художники твоей галереи.