Пытаясь достать галериста, Тимур рванулся вперед, но наткнулся на спокойную улыбку Тропинина.

– Убьешь обязательно, – пообещал ему Виктор. – Но не сейчас. Попозже.

– А ты кто такой?

Виктор пропустил мимо ушей реплику и неожиданно протянул руку.

– Давай еще раз познакомимся! Виктор Тропинин, коллекционер. Я только что купил работу твоей подружки.

– Да пошел ты! – недоверчиво огрызнулся Тимур.

– Нет, правда, очень хорошая работа. Двадцать тысяч долларов. Не веришь? Спроси у кого хочешь, хоть у него.

Дольф испуганно закивал головой.

– У нее большой потенциал, просто так все было задумано. Это спектакль, современное искусство, а ты с кулаками. Вот моя визитка. Давай лучше поговорим о тебе…

К концу дня жара, сжигавшая город, постепенно стала спадать. На улицу упали длинные тени, посвежело, и возник приятный летний вечер. В поисках прохлады разомлевшие граждане потянулись к тенистой зелени: в Центральном парке культуры и отдыха на Крестовском острове стало многолюдно.

В самом дальнем уголке этого обширного зеленого массива, вдали от гремящих музыкой аттракционов, теннисных кортов и шумных ресторанчиков, за высоким каменным забором таинственно прятался отреставрированный особняк. Подсвеченная надпись на латунной табличке при входе мало что говорила случайному прохожему – на двух языках на ней было написано: «Художественный фонд Тропинина».

С улицы особняк был надежно скрыт деревьями и едва заметен, но прекрасно виден с канала, который находится по его другую сторону, поэтому только спортсмены-байдарочники, энергично рассекавшие водную гладь, смогли наблюдать комичную и малопонятную сцену, разыгравшуюся в тот час на лужайке перед домом. У самой воды на металлических стульчиках сидели двое мужчин. Они были одеты в одинаковые белые брюки и цветастые летние рубахи с коротким рукавом. Между ними на траве стоял сервированный столик, на нем тарелка с фруктами, сыр и бутылки, мужчины пили вино и тихо переговаривались. Совершенно неожиданно один из них залился неестественно громким смехом, разнесшимся по всей округе, а второй в ответ на это скроил мину настолько грустную, что казалось, будто он заплакал. В подтверждение своего неудержимо оптимистического настроения хохотун вскочил на ноги и, взмахнув руками пропищал тоненьким голосом:

– Да все равно! Плевать хотел! Я все решил!

Мрачный же его собеседник трусливо заныл:

– Миша! А я боюсь! Мне страшно!

И трус и весельчак казались людьми одного возраста, лет около тридцати. Одинаково щуплого телосложения; тонкие ручки, желтая кожа, шеи куриные, вытянутые лица с мелкими чертами – про таких в былые времена грустно шутили: «Как тебя ветер не носит?» Странные худосочные граждане в белых брюках вообще мало чем различались друг от друга, являясь единоутробными братьями.

– Теперь поздно менять решение, – радостно провозгласил вскочивший с места. – Я уже договорился о встрече.

Он бодро потряс кулачками, но, видя, что брат по-прежнему находится во власти печальной меланхолии, принялся суетно подливать вино в стаканы.

– Пей! Да пойми же ты, еще пара шагов – и мы свободны! Все, мечта сбудется! Не верится, но еще недавно я даже думать об этом не смел.

Грустный Илья послушно отхлебнул вина.

– Перестань ныть! – повысил голос Михаил. – Что с тобой? Чего ты раскис? Напился? Ну подумай хорошенько, что нас здесь держит? Ничего! Правильно. Теперь уже ничего! Мы, может, к этому всю жизнь шли.

Илья выразительно засопел и, проводив взглядом треугольные спины проплывавших мимо гребцов, брезгливо поморщился. От выпитого его уже буквально тошнило, но брат все подливал и подливал, а он безвольно глотал вино, все больше и больше наполняясь невыразимой жалостью к самому себе.

– Че-ерт бы тебя побрал, – слезливо промычал Илья, разглядывая скачущее перед собой белое пятно братских штанов. – Ты всю жизнь меня мучаешь! А вот возьму и не поеду! Пшо-ол ты знаешь куда!..

– Ильюша, перестань чудить. Я стер руки до мозолей на этой каторге. К концу проекта у меня уже все плыло в глазах, и я уже ничего не чувствовал. Ты тоже почти мертвый дописывал последний холст, и будь я проклят, если сейчас откажусь. Сама удача плывет в руки, и нам остается только забрать свои деньги, а после этого мы свободны как ветер. Подумай…

– Подууумай, – пьяно передразнил Илья брата. – Деееньги? Эта жадная жаба не даст нам больше ни копейки. Ты разве этого еще не понял?

– Я поговорю с Дольфом, он отдаст, – запальчиво возразил Михаил, махом выпивая свое вино. – Это наши деньги. И потом не забывай – это наши картины! Знаешь, какую цену они поставили на сегодняшнем Манеже? Нет? Зарядили по сто тысяч!

Илья насмешливо фыркнул и, не рассчитав движения руки, опрокинул бутылку. Пролитое вино угнетающе медленно стало пропитывать белоснежную скатерть и стекать ему на брюки. От ужаса Илья вытаращил глаза.

– Гляди, Миша! Это же кровь! – завыл он.

– Идиот! Как я устал от твоего кретинизма! Давай о деле! – взорвался Михаил. – У нас в зарытой коробке примерно двести тысяч. Это почти все, что пока удалось получить. Долго считать, но мне кажется, что теперь они должны нам вдвое больше. Нужно только забрать наши деньги. Так что если ты сейчас же не перестанешь ныть, то испортишь все дело. Заткнись, пожалуйста, и слушай меня. Они должны прийти с минуты на минуту, хватит нажираться, иди лучше умойся, а то и вправду похоже, что ты ссался кровью. Кому нужен такой урод? Опять все испортишь!

– Дурак! – истерично заверещал Илья, брызгая слюной. – Это ты все портишь и сам во всем виноват. Ты пьешь, а я пьянею, ты с детства измывался надо мной. Ведь это ты сломал мне палец за то, что я рисовал лучше тебя, забыл? А я не забыл! Ты всю жизнь издевался надо мной, и я тебя за это ненавижу! Тебя-то, душеньку, воспитатели всегда любили больше, чем меня, потому что ты врал лучше…

– Илья, не беси меня, я и так на взводе, – глухо прошипел Михаил. – Прошу тебя, умой рожу и переоденься. Потом поговорим, а если не заткнешься, я затащу тебя в подвал и выключу свет!

– Не-а-а! Нет! – зарыдал Илья, размазывая по лицу слезы неподдельного ужаса.

Михаил схватил его за руку, тряхнул и что есть силы потащил к дому.

– Не хочу в подвал!

– Иди умойся!

Пьяненький Илья попробовал сопротивляться, но, получив удар локтем в живот, пошел за своим мучителем.

Пока Михаил тащил извивающегося и брыкающегося брата, он неожиданно понял, что действует по давно разработанному плану. Куда приведет этот план, он толком не представлял: но то, что первым делом нужно нейтрализовать Илью, – знал точно. Вино было проверенным средством утешить брата и добиться от него чего угодно. И вот Илья пьян, но что он еще может выкинуть, неизвестно. От страха перед этой неизвестностью Михаил и сам неожиданно почувствовал, как у него начинают трястись колени. Страх? Нет. Конечно же нет, скорей винный озноб, вечерняя дрожь, но все задуманное теперь перестало казаться таким уж легким, и совершенно некстати мысли пошли кругом.

Втолкнув брата в ванную, Михаил задержался в коридоре, чтобы понаблюдать за ним через дверную щель. Напоив его до бесчувствия, он частично гарантировал успех задуманного, но, с другой стороны, риск был еще сильнее, чем если бы тот был трезв. Сколько он себя помнил, трусость и непредсказуемость брата всегда мешали осуществлению его желаний. Всякий раз и в самый ответственный момент Илья начинал стонать от страха или подступившего поноса, гнусно трусил, когда они вдвоем совершали какую-то пакость, намеревались что-то украсть, он ломался, начинал скулить, а иногда даже бросал брата и спасался бегством. Вот и сейчас дрожит как заяц. Но деваться некуда, Михаил понял – хоть брат и дурачок, но задуманное без него все равно неосуществимо. Сама жизнь слепила из них одно целое. Так повелось еще с Красноярска, где детдомовские сиротки выучились рисовать, а после, уже бросив интернат, выполняли какие-то грошовые заказы, жили в нищете и убожестве до той самой поры, пока судьба не свела их с шикарным московским господином. Встреча перевернула всю их дальнейшую жизнь. Они переехали в Петербург, получили мастерскую и стали работать на галерею. Как тогда в Красноярске, так и сейчас в Петербурге именно Илья являлся душой творческого союза, главным фантазером, на котором лежала вся тонкая живопись, сюжеты и чувства. Сам же Михаил художественной фантазией никогда не блистал и, взваливая творческие сложности на брата, занимался подмалевками, фонами и задними планами.