Отмахнувшись от журналистов как от назойливых мух, Дольф шепнул что-то своим ассистентам и бросился догонять Виктора. Чувствуя интересное продолжение, следом потянулись распробовавшие вкус первой крови журналисты.

«Арт-Манеж» уже набрал обороты, и выставка была полна зрителей. Обсуждая на ходу успехи и неудачи коллег, Виктор и раздосадованный Дольф не спеша шествовали по залу, но спокойно дойти до цели им было не суждено. С грохотом распахнулась дверь одного из подсобных помещений, и на их дороге снова встала Соня Штейн. Дольф побледнел как лист бумаги. Сжимая в правой руке топор с пожарного щита, а левой удерживая на поводке оскалившуюся собаку, Соня двинулась на оцепеневших любителей искусства. Молодая художница была абсолютно голая.

Пресса взвыла от радости, а скучавший от вынужденного безделья охранник лишился дара речи. Глупо растопырив руки, он качнулся вперед, но девушка замахнулась на него топором, и черный костюм трусливо замер на месте.

– Слушайте! – срывающимся от возбуждения голосом воскликнула художница. – Слушайте! Меня больше нет! Я ноль!!! Я голый, абсолютный ноль!

В возникшей сумятице и неразберихе никто ничего не понял и слов не разобрал.

– Я ноль! И мои картины ноль! Я умерла как художник!

Соню немедленно начали фотографировать и с нарастающим интересом вслушиваться в ее монолог.

– Но я все равно покажу вам актуальное искусство, самое актуальное на этой выставке! – надрывалась девушка. – Оно свершится сейчас, идите за мной, и вам будет о чем поговорить!

Воодушевившись этим призывом, изумленная публика сообразила, что ничего страшного не происходит, и с живейшим интересом стала следить за развитием действия. Мужчинам начавшийся перформанс так понравился, что многие даже покраснели от удовольствия. И действительно, вид молодого тела был настолько притягателен, что, несмотря на всю абсурдность происходящего, все как зачарованные смотрели на возбужденную Соню, а она в упор смотрела на растерявшегося Дольфа и многообещающе грозила ему красным топором.

Продолжая кричать что-то про смерть художника, девушка в считаные минуты собрала вокруг себя кучу журналистов и была уже освещена ярким светом телекамер. Гул голосов, крики и недоуменные возгласы собрали целое столпотворение зрителей, возник настоящий ажиотаж.

– Все за мной! – как боевой клич прокричала акционистка. – На смерть искусства!

– Вызывай ментов, – только и успел прошептать Дольф оторопевшему охраннику.

Девушка с собакой повела огромную толпу в дальний угол выставочного зала, к маленькому стенду с множеством небольших картин. Там среди прочих, ничем неприметных изображений висели четыре застекленных коллажа с яркими спиралями и цветными точками, густо рассеянными по угольно-черному фону. Под картинами у стены стояла двуспальная кровать с несвежим мятым бельем, в ней, прямо на простыне, опрокинутая пепельница, женские трусы, использованный презерватив и еще какой-то мусор, а на полу перед кроватью – сандалии, майка и остальные элементы сегодняшнего Сониного костюма.

– Вот моя работа! – возопила голая художница, указывая на яркие абстракции и развороченную постель. – Она никому не нужна! Еще вчера она была не настолько плоха, чтобы быть здесь, но уже сегодня оказалась не настолько прекрасна, чтобы попасть в историю искусства! Так пусть все это исчезнет вместе со мной, пусть это будет моей смертью как художника! Сегодня, здесь и сейчас!!!

Голос Сони охрип от крика и стал напоминать рев раненого животного.

– Подавись, галерист, своими деньгами! Искусство должно быть свободно!!! – завыла она на самой высокой ноте, глядя на парализованного страхом Дольфа.

Тимур прибыл в Манеж только к шести вечера – пришлось забежать домой, чтобы принять душ и переодеться. Угнетенное настроение, тяжелые личные переживания – весь этот мрак души как рукой сняло, как только страдалец очутился в огромном выставочном зале и с наслаждением вдохнул давно забытый запах художественной выставки. Посвежевший и чувствующий себя много лучше утреннего, Тимур сразу преисполнился неясной надеждой и, не раздумывая, бросился на поиски Сони. Однако, как ни спешил он отыскать любимую, экспозиция невольно приковала внимание, ноги сами замедлили бег. Уже очень скоро он медленно плелся по залу, недоверчиво осматривая выставленное искусство, удивляясь и одновременно пугаясь его уродливому многообразию. Картины, написанные маслом, акрилом, мазутом и аэрозольными красками, фотографии инвалидов без рук и ног, портреты грязных бомжей, демонстрирующих свои гениталии, панно Богоматери, сделанное из слоновьего помета, чучело гориллы с отрубленными конечностями и торчащими в спине топорами, большие бронзовые гномы, сидящие со спущенными штанами и испражняющиеся на пол золотыми крендельками какашек, троллейбус, сделанный из картонных коробок, поролоновая скульптура, мозаика из раскрашенных костей – вся эта пошлая нелепость, халтура и художественная дикость, за которую Амуров всегда так ненавидел современное искусство, сейчас словно смеялась над ним, ослепляя и без того воспаленные глаза своими агрессивно яркими цветовыми пятнами. Чувствуя возврат волны физического удушья, он вытащил темные очки. Однако наваждение никуда не ушло, а только разрасталось. На миг ему даже привиделось, будто бы это не выставка, а гигантская ярмарка запретных развлечений, площадной балаган уродцев, где никому нет дела до искусства и где художник вынужден орать, размахивать руками, плеваться, пытаясь привлечь внимание лишь своим персональным безумием, стараясь, чтобы его заметили, запомнили, а если повезет, то и прочитали фамилию.

С брезгливым ужасом он брел по выставке, диковато озираясь и разглядывая толпы восторженных зрителей. Его собственный творческий путь уже давно разошелся с подобным актуальным искусством, и еще будучи молодым человеком, он как-то художественно устарел, стал неэластичным, а в какой-то давно им забытый и, как выясняется, очень нужный момент отказавшись принять кураторский патронаж, в конце концов вылетел из обоймы модных и постепенно попал в аутсайдеры. Теперь у него осталось только прошлое, блестящее, звонкое, неоспоримо красивое прошлое – девяностые годы, когда его компания была самым модным художественным сообществом своего времени. Многие из тех, кто сейчас встречался на пути, еще его узнавали, с ним раскланивались, какие-то давно забытые знакомые художники несколько раз даже окликнули, кто-то взял по-дружески за локоток, что-то спросил, Тимур не ответил. Понемногу он стал приходить в себя, собрался с духом и попытался абстрагироваться от происходящего. Окончательно в чувство привычной самоуверенности привела фотовспышка, выделившая Амурова из толпы.

«Вот это правильно, поздоровайтесь с дядей», – не без самодовольства поздравил он сам себя.

Поиски не затянулись. Довольно быстро он добрался до стенда «Свиньи», а там лицом к лицу столкнулся с Зиновием – вид у предводителя «Картонки» был озадаченный. Обычно неприветливый и высокомерный, на этот раз Зиновий проявил такую радость от встречи, что едва не кинулся с объятиями на шею. Вся эта сцена неприятно кольнула Тимура в сердце.

«Что-то тут не то. Никогда жирная скотина не была приветлива, с чего он так распелся?»

Жирная скотина действительно была необыкновенно любезна. Зиновий тарахтел без умолку, тряс Тимура за локоть, заглядывал в глаза и торопливо рассказывал об успехах своих учеников. Но от внимания Амурова не укрылось ни то напряжение, с которым на него смотрели девочки-ассистентки, и ни то, как его поприветствовал Артемон. Как только человек-пудель завидел Тимура, он рванулся к художнику так, что натянулась цепь ошейника. Неприлично завиляв бедрами, Артемон изобразил половой акт. Зиновий извиняющимся жестом попытался сгладить возникшую непристойность, а Тимур поморщился от отвращения. И тут Артемон отстегнул цепочку.

– Ну что, святоша, пришел? – приблизившись вплотную, язвительно прошипел он Тимуру в самое ухо. – Сто долларов принес? Или снова решил стать модным художником? А может быть, ищешь свою шлюшку?