Посланный вице-адмиралом лейтенант был с австрийским фельдмаршалом предельно лаконичен:

– Переговоров более никаких не будет! Если же вы через час не вернете нам с извинениями и в целости все суда, мы отобьем их у вас огнем своих пушек, а заодно и все ваши суда в порту! Если вы, господин фельдмаршал, хотите померяться с нами силой, то мой адмирал готов вам предоставить такую возможность! Лейтенант вытащил из кармана часы-луковицу.

– Осталось уже пятьдесят девять минут! – сказал он со значением и удалился.

На австрийского фельдмаршала было страшно смотреть. Только теперь он понял, какую яму сам себе выкопал! Первые же залпы Сенявина означают полный крах и без того уже изрядно подмоченной карьеры. Вена прямого столкновения с Россией ему не простит. Тут уж было не до сантиментов. Время не ждало!

– Быстрее, ради всего святого, освободите все русские суда! – закричал Цах своим перепуганным адъютантам. – Известите Сенявина о моем нижайшем к нему почтении и сожалении о происшедшей несуразности! И ради бога, быстрее!

Спустя час над всеми ранее захваченными транспортами вновь взвились российские флаги, а городская цитадель разразилась подобострастной салютациеи в двадцать один залп, что на языке тогдашней дипломатии означало уважение наивысшего предела. Вместо ответа на «Елене» немедленно подняли отменительный сигнал боя и велели готовиться сняться с якоря. В комендантском дворце адъютанты приводили в чувство своего престарелого фельдмаршала, которому от всех треволнений вдруг стало дурно.

Утром 27 мая корабли Сенявина навсегда покинули Триест, покинули под музыку оркестров, как победители. Следом за боевыми кораблями выходили из гавани и освобожденные транспорты. Собранные в караван под охраной «Венуса», они были направлены в Катторо. Туда же был проложен курс и отряда Сенявина.

Корабли уже выходили в море, когда с берега на лодке местные рыбаки привезли еще одно неожиданное известие. Назначенный вместо нерешительного Молитора командующим генерал Лористон без боя только что занял Рагузу! Рассказали рыбаки и то, что уже день спустя французы попытались покуситься на Катторо, но были остановлены, а потом и обращены вспять черногорцами и бокезцами, подкрепленными некоторой частью российских войск.

В Катторо спешили на всех парусах. Весь переход Сенявин мрачнее тучи просидел в своем салоне, лишь изредка показываясь на шканцах.

– Ну как он там? – интересовались у заглядывавшего иногда к командующему денщика корабельные офицеры.

– А никак, – отвечал, пожимая плечами, тот. – Сидит не емши и все в оконце кормовое смотрит.

Весть о предательской сдаче Рагузы потрясла Сеня-вина до глубины души. Уже, наверное, в сотый раз вице-адмирал задавал себе один и тот же вопрос: в чем передоверился он рагузским нобилям и в чем его обманул Лористон? Ведь местные сенаторы имели полную возможность предупредить его о приближении французских войск, и тогда все было бы иначе!

Подробности падения Рагузы стали известны Сеняви-ну несколько позднее. Как оказалось, к моменту переговоров с сенатом тот давным-давно уже был с потрохами куплен Лористоном. А потому, когда передовой батальон французов подошел к городу, там его уже ждали, широко раскрыв ворота. Впрочем, для начала Лористон разыграл настоящий спектакль. Требования французского генерала к сенату Рагузы были более чем скромными. Он просил разрешения переночевать и пятьсот бутылок вина для своих солдат. Едва вступив в город, Лористон сразу же заявил, что покидать Рагузу вовсе не намерен и напрочь отверг все требования нобилей о сохранении старых свобод и привилегий, что так клятвенно обещал ранее.

– Но вы же дали нам свое генеральское слово! – наивно вздумали было призвать Лористона к совести сенаторы. Генерал рассмеялся им прямо в лицо:

– Какие могут быть сомнения! Слово было мое, а потому я его забираю обратно! Отныне я объявляю Рагузу французской провинцией и всякий из вас, кто нарушит наши законы, будет расстрелян мною лично! В ближайшее воскресенье я посажу на центральной площади дерево свободы, а потом мы все вместе станцуем «Карманьолу»… Поверьте, это будет очень весело!

А чтобы сенат понял, что он шутить не намерен, Ло-ристон тут же опустошил не только республиканскую казну, но и забрал все серебро из местных церквей, не гнушаясь даже окладами. Впрочем, Лористон публично заявил о своем миролюбии.

– Я готов хоть завтра покинуть Рагузу, если Сенявин навсегда покинет Адриатику и передаст мне Катторос… Корфу! – Но ведь русские на это никогда не пойдут!

– Тогда мне придется их выбивать, а вам оплачивать мои издержки!

– Но ведь мы об этом не договаривались! – побледнели нобели.

– Примите мои извинения, господа, но я вас тогда обманул!

Сдав суда в комиссию и ожидая прибытия «Венуса» с Корфу, мичман Броневский решил не терять время даром, а побродить по окрестностям Черной Горы и посмотреть, как живут черногорцы. В самом городе делать было нечего, ничего в нем не было достойного внимания, лишь одна лавка, да порядком замызганный трактир с изорванным биллиардным столом. Общества интересного тоже не было. В городе обитало несколько армейских офицеров, которые по приказу Сенявина занимались восстановлением и укреплением городской цитадели Эспаньолы, но те были заняты на работах с утра до вечера и компании составить не могли. Пойти потанцевать тоже было некуда. Бокезцы вообще не любили танцев, говоря, что не понимают, как можно платить деньги для того, чтобы вспотеть! Вся жизнь сосредотачивалась в выходные дни у ворот Фьюммьеры, где собиралось на базар множество черногорцев. Залив, где размещался порт и город Катторо, со всех сторон окружали хребты высоких, обнаженных гор, переходящие у самого берега в густую зелень бесчисленных садов, между которыми раскиданы были выбеленные домики с крышами из красной черепицы. Стояла весна – самое прекрасное время на земле. Каждый день Владимир менял места своих прогулок и спустя некоторое время уже довольно неплохо знал окрестности Катторо. Остановился он в семействе Бело-диновичей, живших в доме на берегу, неподалеку от приведенных Броневским судов. Русскому офицеру отвели лучшую комнату, у них же и столовался. Хозяева кормили без особых изысков, зато сытно.

В соседнем доме проживала почтенная старушка, вдова Протопопа Петровича, известного в свое время правителя Катторо. Старушка жила умеренно и уединенно, несмотря на то, что пользовалась всеобщим уважением и ни в чем не нуждалась. Умеренность – вообще характерная черта приморских славян. К русскому офицеру старушка отнеслась с особым уважением. Все началось с того, что однажды она получила письмо от сына из Смирны, где тот жил, занимаясь торговыми делами, и стала терпеливо ждать времени, когда можно будет сходить к местному батюшке, который бы ей то письмо прочитал.

– Зачем же ждать? – удивился Броневский, когда услышал от своих хозяев о письме, пришедшем к соседке. – Давайте я и прочту!

Спустя несколько минут вокруг мичмана собрались сразу две семьи: многочисленные Белодиновичи и старушка Петровича со своей младшей дочерью Марией.

– Неужели вы, господин, разумеете по-славянски? – никак не могла поверить старушка, протягивая Броневскому свернутое в несколько раз письмо. – Вы великий человек, коль знаете грамоту!

Письмо, разумеется, Володя прочитал, хотя, за исключением нескольких слов, ничего из прочитанного не понял. Но это было и не важно, потому что мать писавшего, понявшая все, что ей было надо, уже спешила накрыть стол в честь уважаемого гостя.

Там, за столом, сидя в красном углу, он смог лучше разглядеть младшую дочку хозяйки Марию.

– Можно я буду называть тебя просто Машей, как принято у нас в России? – спросил он ее. – Можно! – отвечала та, потупя глаза.

В своих дневниках Броневский оставил о знакомстве краткую, но красноречивую запись: «…Дочь ее, Мария, с которой познакомился я еще прежде в доме Кас-телъ-Новского, моего знакомца, отправляла все должности и расторопностью своею удивляла меня более, нежели слуги в английских трактирах: она прибирала комнаты, стряпала на кухне, подавала кофе, успевала к обеду, как можно лучше нарядится и, будучи очень пригожа, находила время уделять мне часть своего внимания».