Грант ел хрустящую свежую булочку, в которую «нельзя было вонзить зубы», и лениво размышлял. Стихотворение было написано неумелой рукой взрослого человека. Почерк наводил на мысль, что этот человек хоть и был взрослым, но так и не вырос и навсегда остался мальчиком с неустоявшимся почерком. Подтверждением этого являлась форма больших букв, написанных в точном соответствии с образцами каллиграфии. Удивительно, что такой необыкновенный молодой человек не чувствовал желания придать индивидуальность своему почерку. В жизни редко происходит, чтобы кто-то не старался приспособить школьную каллиграфию к собственному подсознанию.

Грант всегда интересовался графологией и считал, что итоги многолетних наблюдений очень помогают ему в работе. Временами, конечно, встречались исключения, — оказывалось, например, что почерк закоренелого убийцы, который растворял свои жертвы в кислоте, свидетельствовал о необычайной силы логическом уме, что в конце концов, может быть, и было правильным. В принципе, однако, почерк является отличной визитной карточкой человека. И, как правило, детский характер почерка взрослого человека можно объяснить только двумя причинами: пишущий был или неинтеллигентен, или писал так мало, что его характер не смог проявиться в почерке.

Принимая во внимание уровень интеллигентности, необходимый, чтобы облечь в слова кошмарную опасность «на пути к Раю», мальчишеский характер почерка наверняка не объяснялся недостатком индивидуальности. В каком же направлении развивались интересы умершего?

Он вел, наверное, какую-то бурную деятельность, для которой было достаточно коротких записок в стиле: «Завтра в баре «Кумберлэнд», 9.45, Тони» или записи в корабельном журнале.

Но вместе с тем он был человеком, умеющим сосредоточиться на своих внутренних переживаниях, поскольку сумел проанализировать и облечь в слова тот лунный пейзаж по дороге к Раю, смог взглянуть на него со стороны.

Грант, охваченный приятным теплом, жевал булку и лениво размышлял. Он обратил внимание на «Н» и «М». Лжец? А может, только скрытный человек? Осторожность — черта удивительная у человека с такими бровями. Интересно, как сильно выражение лица зависит от бровей. Достаточно мелкого, легкого изменения их в ту или иную сторону, и вся физиономия сразу же изменяется. Кинорежиссер берет обычную девушку из Бальхама или Мусвель-Хилла, сбривает ей брови, рисует другие, и она моментально преображается в таинственную фигуру из Омска или Томска. Карикатурист Трабб сказал когда-то Гранту, что Эрне Прис потерял шанс стать премьером из-за бровей. — Людям не нравятся его брови, — сказал он, поблескивая глазами из-за кружки пива. — Почему? Не спрашивайте меня. Я только рисую. Может, потому, что они всегда придавали его лицу раздраженное выражение? Люди не любят ворчунов. Не доверяют им. Это из-за бровей получилось, можете мне поверить. Они не понравились людям.

Раздраженные брови, возвышенные брови, спокойные брови, озабоченные брови… Именно брови имеют решающее значение в выражении лица. Очертание бровей на худом бледном лице пассажира в купе спального вагона придавало ему выражение дерзости даже после смерти.

Во всяком случае, можно быть уверенным, что автор писал эти стихи трезвым. Может быть, свойственный пьяницам беспорядок в купе «Би-семь» — запах алкоголя, смятая постель, пустая бутылка, валяющаяся на полу, стакан на полке — был Раем, который он искал. Но тогда, когда он прокладывал свой путь в Рай, он был трезв.

Пески там поют.

Необычно, но звучит притягательно. Поющие пески. Наверное, где-то действительно существуют поющие пески? Откуда он это знал? Поющие пески скрипят под ногами или что-то в этом роде.

Мужская рука в клетчатом рукаве появилась над столом и схватила из корзинки булочку.

— Неплохо тебе тут, как я вижу, — сказал Томми, пододвигая себе стул. Он разрезал булочку и намазал маслом.

— Не во что вонзить зубы. В мое время человек вгрызался в булку и тянул. Шансы были равны: или булка, или зубы. Но если зубы выигрывали, то было что есть. Порядочный мучной дрожжевой кусок, который можно было есть несколько минут. А эти сегодняшние булочки не имеют никакого вкуса, можно такую булку сложить вдвое и целиком запихнуть в рот без опасения, что подавишься.

Грант молчаливо и доброжелательно смотрел на друга. «Кто может сравниться по близости с человеком, с которым ты сидел в начальных классах за одной партой», — подумал он. Они сидели вместе также и в средней школе, но Томми ассоциировался у Гранта всегда лишь с начальными классами. Может, потому, что в основе своей его румяное лицо и круглые, наивные голубые глаза были все теми же глазами мальчика в криво застегнутом коричневом вязаном жилете. В этом был весь Томми. Он не терял времени и энергии на обычные вопросы о здоровье и дороге, впрочем, так же, как и Лаура. Они оба были с ним очень любезны, относились к нему так, словно он постоянно был здесь, как будто вообще не выезжал. Это действовало необычайно успокаивающе.

— Как поживает Лаура?

— Цветет. Немного округлилась. Так по крайней мере она говорит. Я этого не заметил. Я никогда не любил худых.

Когда-то, в определенный период жизни, когда им обоим было по двадцать лет, Грант думал о женитьбе на своей кузине Лауре и был уверен, что она также строила планы замужества. Но прежде чем он сказал что-либо на эту тему, очарование исчезло, и они вернулись к прежним дружеским отношениям. Источником очарования было долгое шотландское лето, горные рассветы, пахнущие сосновыми иглами, долгие закаты, сладкие от запаха клевера. Лаура ассоциировалась у Гранта с беззаботными каникулами. Они вместе росли, плескались в горных ручьях, вместе ловили рыбу. Вместе в первый раз они прошли берегом Ларига и вместе первый раз поднялись на вершину Браэряха. Но лишь в то последнее юношеское лето счастье кристаллизовалось в образе самой Лауры, все лето воплотилось в ней. До сих пор он чувствовал легкое сердцебиение при воспоминании о том лете. В нем, этом лете, существовали идеальная легкость и радужные цвета мыльного пузыря, а благодаря тому, что между ними не было произнесено ни слова, этот пузырь не лопнул. Он был все еще легким, радужным и идеальным, висевшим там, где его оставили. Оба они занялись другими делами, иными людьми. Лаура перебирала парней с веселым равнодушием забавляющегося ребенка. Наконец, когда Грант взял ее на товарищеский бал и представил ей там Томми Ранкина, — это было то, что нужно.

— Что случилось на вокзале? — спросил Томми. — Какое-то движение, «скорая помощь».

— Кто-то умер в поезде. Может быть, поэтому.

— Ага, — коротко констатировал Томми. — Не твои похороны на этот раз, — добавил он, словно произнося поздравление.

— Нет, не мои, слава Богу.

— Им будет не хватать тебя на Эмбаркмент.

— Сомневаюсь.

— Мэри! — позвал Томми. — Ты дала бы мне хорошего, крепкого чая. — Он небрежно ткнул пальцем в корзину с булочками. — И еще пару этих лепешек. — Он глянул в сторону Гранта серьезным взглядом ребенка и добавил: — Они будут по тебе скучать. В конце концов их теперь на одного меньше, не так ли?

Грант прыснул, что первый раз за несколько месяцев было чем-то, похожим на смех. Забота Томми о судьбе Центра напомнила ему реакцию шефа.

— Отпуск по состоянию здоровья, — говорил Брик, измеряя маленькими глазками пышущую здоровьем фигуру Гранта и с неохотой задерживая взгляд на его лице. — До чего дошла полиция! В мое время человек стоял на посту, пока не падал, а рапорты писал до тех пор, пока его не поднимали с пола и не увозили на «скорой помощи».

Гранту нелегко было объяснить Брику предписание врача, а сам Брик вовсе не облегчал ему этой задачи. Брик вообще был лишен нервов. Он был воплощением чистой физической силы, которую оживлял лишь быстрый, но ограниченный ум. Он принял к сведению объяснения Гранта без тени понимания или сочувствия: наоборот, в нем шевелилась тень подозрения, что Грант симулирует. При таком цветущем виде его удивительное нервное переутомление наверняка связано с весенним рыболовным сезоном в Шотландии, Грант, конечно, уже приготовил комплект искусственных мушек еще до визита к врачу.