Я предполагал, что главные слизеринские змеюки-интриганки будут шокированы. Но я даже представить не мог, что Аманда Забини уже к середине ночи будет вовсю зажиматься с Джеймсом за райвенкловским диваном, а Алиссия зальется горючими слезами, когда Санни в последний раз за вечер возьмет гитару и тихонько замурлыкает:

Знаю, для Санни это было стократ лучше любых просьб о прощении…

Ведь тот, кто приходит к нам в субботу, всегда остается.

Опеку над Санни мы все-таки установили. Роза подошла к делу со свойственным ей прагматизмом, расписав наши «дежурства» по дням недели в зависимости от занятий. Санни возмущалась: «Вы скоро за мной в туалет ходить будете!» На что я резонно отвечал, что будем, если понадобится, кооптируем Розу для такого дела. Как бы то ни было, я каждое утро провожал Санни на завтрак, днем на занятиях с нее глаз не спускал староста Хаффлпаффа Макмиллан, на ужин ее конвоировал один из Поттеров, а вечер всецело принадлежал Хьюго. О, чтобы не заметить, с каким нежным трепетом Хью смотрит на Санни, надо быть слепым идиотом…

Наша бдительность была не напрасной. Несколько раз я заставал утром Санни перед самым приступом. Почему-то это всегда случалось утром… Так я узнал назначение небольшого кожаного несессера, стоящего на ее прикроватной тумбочке. Санни хранила в нем целую аптеку: зелья, маггловские таблетки, шприцы, ампулы с лекарствами… Благодаря им каждый раз приступ удавалось снять. От посещения Больничного крыла Санни наотрез отказывалась. Поэтому подаренный мной совенок — Санни назвала его Миком в честь Мика Джаггера — раз в месяц исправно доставлял ей небольшой увесистый сверток с очередным набором препаратов.

Слизерин сдавал позиции медленно, но верно. Я посмеивался, глядя, как, услышав заветное: «Приходи к нам в субботу!», очередной из моих софакультетчиков в означенный день недели как бы между прочим выскальзывает в коридор и крадучись пробирается к Барсучьей гостиной. А в воскресенье за нашим столом одной самозабвенной улыбкой становилось больше.

Аманда вовсю крутила роман с Джеймсом. Менявший подруг, как перчатки, Поттер-старший на сей раз, похоже, конкретно вляпался. Эти отношения существовали только в пределах Барсучьей гостиной, и Аманда с Джеймсом провожали друг друга больными глазами, когда думали, что их никто не видит. А в субботу со всех ног бежали к портрету Толстого монаха, чтобы начать исступленно целоваться, едва переступив порог. Я их понимал. Мы с Розой вели бы себя так же, если бы у нас не было тех тридцати вечеров рука об руку на первой ступеньке лестницы в Восточной башне. Я не знаю, что это. Может, взаимопонимание? Или только его начало? В любом случае, место на ковре у любимого кресла Розы теперь принадлежало мне. И это обстоятельство нисколько не умаляло моего авторитета среди однокурсников. Наоборот — пошатнувшийся в начале года, он теперь стремительно возрастал по мере увеличения количества слизеринцев на субботних посиделках.

… Майский вечер был теплым. Хью умудрился заработать взыскание у профессора Лонгботтома аккурат накануне Праздника Победы, и теперь пыхтел в теплицах, поэтому я подменял его на «дежурстве» при Санни. Мы нежились на солнышке у озера, Санни наигрывала какую-то несвязную мелодию, удрученно кривясь.

— Что-то не так?

— Не строит, зараза… Трансфигурируй мне стамеску из чего-нибудь.

— Чтоб я знал, что это такое…

— Дяревня…

Санни рисует на земле нечто, поясняя: «Вот этот конец должен быть скошенным и острым…» Я со вздохом взмахиваю палочкой.

— Скорпи, это чего?

— То, что ты просила.

— Я стамеску просила, а не заточенный фаллоимитатор.

— Ну извини, художник из тебя никакой…

Санни похихикала, а потом ослабила струны и принялась остервенело скрести стамескоимитатором гитарный гриф.

— Ты чего творишь?

— Лады растачиваю. По-хорошему, к мастеру бы сносить, гриф выправить, но где ж ты тут мастера найдешь… Совсем в дрова превратилась старушенция Филя.

Филей Санни называла «Phill Pro», свою гитару.

— А почему ты себе магическую гитару не купишь? С ней точно не будет таких проблем.

Санни воззрилась на меня изумленно:

— Скорпи, ты чего? У них же звук пластмассовый! И вообще, магические музыкальные инструменты — это извращение. Гитара, как и любой музыкальный инструмент — волшебство само по себе, в чистом виде, если хочешь. Никогда не задумывался, почему в бесталанных руках любой музыкальный инструмент — бессмысленная бандура? Музыка есть величайшее чудо, создаваемое человеческой душой, а инструмент — проводник подобно тому, как волшебная палочка — проводник магии для нас. Если в человеке нет магии, ему никакая палочка не поможет, а если есть — она требует индивидуального проводника. То же и с музыкальным инструментом. Талант музыканта и сущность его инструмента создают гениальную музыку. А зачарованные инструменты не зависят от таланта, поэтому их музыка мертва, и сами они бездушны…

Санни взволнованно смотрела в озерную даль, щеки ее разрозовелись, глаза блестели, как тогда, когда она пела…

— Подумай, сможешь ли ты назвать хоть одного великого композитора-волшебника? Не старайся, их нет. Все великие, от Баха до Кобэйна, были магглами. Закономерно, не правда ли? Волшебники настолько замкнулись в своем исключительном даре, настолько пропитали магией все, даже самые обычные, окружающие их вещи, что потеряли не связанный с магией талант. Музыку, живопись, скульптуру… К чему страдать, оголяя нервы души, если заколдованные инструменты по мановению палочки сбацают любую мелодию? Оживающие портреты — это, конечно, здорово, но ни один волшебник не сможет изобразить человеческую душу на статичном полотне. «Мона Лиза», «Сикстинская мадонна», «Портрет Струйской» — вот шедевры, а волшебные картины — всего лишь технология…

Санни вздохнула и снова занялась гитарой.

Я потрясенно молчал. Слова Санни стали для меня откровением, и чем больше я размышлял на эту тему, тем четче осознавал ее правоту.

Сколько мы просидели в молчании, я не знаю. Но когда небо над озером начало наливаться вечерней густой синевой, я коснулся пальцем сиротливо повисшей на одном порожке струны и сказал:

— Научи меня…

Улыбка Санни смешалась с лучами закатного солнца:

— Легко. Слух у тебя вроде есть…

Игра на гитаре — это, скажу я вам, не фунт изюму. Скорее, фунт мозолей и тридцать миль матюгов. Таких мучений я не испытывал с тех пор, как мои родители пытались заставить меня научиться играть на рояле. Ключевое слово — «заставить». Несмотря на исключительную мягкость и тактичность нанятого преподавателя, я проникся лютой ненавистью к музыке вообще и к нотной грамоте в частности. Про гигантский черно-белый гроб с музыкой я вообще молчу. Нет, кое-как бренчать меня научили, но я и помыслить не мог, что когда-нибудь добровольно приближусь к любому музыкальному инструменту ближе, чем на милю.

И вот, полюбуйтесь: Скорпиус Гиперион Малфой собственной персоной сидит на подоконнике в Восточной башне и терзает старую маггловскую гитару, высунув от усердия язык. Есть от чего спятить… Гитара сопротивляется неумелым рукам, струны обиженно бзямкают, ударяясь о лады, дека так и норовит сползти с колена, намозоленные пальцы болят нестерпимо, а Санни запрещает пользоваться заживляющими чарами: «Пальцы должны привыкнуть!» У нее самой подушечки пальцев на левой руке жесткие и чуть шершавые. Санни со смехом рассказывала, как в больнице у нее брали кровь из пальца (бррр, мерзость какая!) и не смогли проколоть кожу…

— Блин, да что ж ты ее так тискаешь! Нежнее, Скорпи, гитара — как женщина, грубого обращения не терпит…

— Женщина, говоришь? Ну тогда ты — лесбиянка.