А потом были жаркие дни, иногда она вставала и куда-то шла, в чёрном спортивном костюме, всегда босиком, или сидела у скалы, и в пальцах у неё откуда-то возникали сигареты без фильтра, которые исчезали бесследно, она не оставляла окурков, не отбрасывала тени, ещё говорили, что она спит под водой... Днём она вообще не заходила в воду, но каждую ночь всё с себя снимала, брала меня под руку, и мы медленно входили в море... она не спала под водой, тут нужен другой глагол, кто-то сказал ей, что ребёнок, зачатый таким образом, будет счастлив, а если его ещё и родить в море, он будет сверхчеловеком, конечно, я предпочёл бы это делать на суше, но там она мне не давала, и хорошо ещё, что море было тёплым, градусов под тридцать... с какого-то момента, как это ни банально звучит, начинаешь воспринимать море как продолжение её тела... пятый раз я пытаюсь об этом написать, и получается какая-то жуткая дичь... потому что вышел из возраста, когда кичатся кичем, давно пора оставить эту затею, или в крайнем случае разбросать... хотя я ведь уже выбросил шляпу, и эхо, и дерево... и выплеснул с водой ребёнка... сравнял с землёй горы... и всё напрасно... скала, у которой стояли палатки, была высокой и полукруглой, при яркой луне над ней появлялась фигура обветривания, и так достаточно антропоморфная, а если был приход, то даже более чем.... но мы с ней больше не курили... мы сделали открытие: скалы повторяют слова, громко сказанные из моря... Такого эха я нигде никогда не слышал... Мы висели в воде в ста метрах от берега, произносили слова, и бухта их повторяла, прямо целые фразы... „Скажи мама“... Я пишу в комнате, где повсюду разбросаны маленькие компакт-диски, хозяин квартиры профессионал, встрявший каким-то боком в местный шоу-бизнес... Эти маленькие диски напоминают мне большие, виниловые, увиденные с высоты шестого этажа... Была какая-то пьянка, в Харькове, на следующее утро я выполз на балкон, и увидел, что внизу на траве разбросаны конверты пластинок... Кажется, среди них были „Северные ветры“ Ковердейла, а там у него на конверте изображены разбросанные по поляне конверты... К тому же Coverdale... Covers on dale, почему меня всё время затягивает в тавтологические ловушки...»
Всё это было перечёркнуто. Крест-накрест.
Я всё это видел live. Кроме того, что было под водой. Вода, кстати, в то время светилась. Но я с ними не плавал (меня и не приглашали). Лида, кажется, так её звали, собирала длинные волосы в узел, сверху надевала чёрную шляпу, брала Стаса под руку, и они входили в море. Плыли медленно, чинно, два чёрных пятнышка на лунной дорожке, и как они там могли... Может быть, я забыл о подводных скалах... Они были далеко от берега... Шляпу она могла снимать, класть на камень, или на воду, далеко бы не уплыла.... И что я прицепился к этой шляпе... Я попал в бухту по просьбе мамы... Я как-то об этом забыл... Ты смотри, как всё повторяется... Мама прослышала, что Стас попал в дурную компанию, от своих друзей, чьи дети ездили туда уже не первый год. Чем эти дети там занимались, маме толком не могли объяснить. Только намёки, не знаю, какие картины они вызывали в мамином воображении, наркотики, свальный грех, танцы при луне или ещё какие страсти, в общем, мама заволновалась и попросила меня поехать. В бухте, которую я нашёл, расспросив жителей посёлка (все они напоследок советовали туда не ходить), на камнях сидели голые «козлоюноши», один из них был моей бледной копией. На мои вопросы он отвечал вопросами и всё протягивал мне папиросу с медленным дымом. Два дня я провёл в их стойбище. Зрелище на самом деле было довольно унылое. Но сравнительно безобидное: каждый что хотел, то и делал, а по большей мере никто вообще ничего не хотел. Кто-то апатично бряцал на гитаре, кто-то, ленясь сам в неё дуть, подставлял флейту ветру, перебирал пальцами по дырочкам... Вроде бы это было красиво, «флейта Неба», что-то в таком духе. Я не понимал, почему бухта пользуется такой дурной славой. Стас, правда, спросил меня один раз, не хочу ли я «попробовать радикальные наркотики в узком семейном кругу?» Я сказал «нет», и он сразу оставил меня в покое. Вообще я не видел, чтобы кто-то там кололся... Может быть, Стас просто прикалывался... Ну да, и в полночь он с этой своей наядой... За всё время она не проронила ни слова. Я думал, она немая. Но, прощаясь, она неожиданно сказала: «Хорошо, что ты забираешь с собой Стасика. Потому что я не хочу причинять ему вреда». «Какой ещё вред?» — поморщился я. «Разный, — сказала она, — хотя по сути один и тот же. Все мужчины, имевшие глупость со мной связаться, погибли. Кто-то сгорел, кто-то под машину попал, третий утонул, потому что дозу превысил... Я не хочу больше причинять зла, но твоего брата так трудно в чём-нибудь убедить».
Один психотерапевт... Я нашёл его по просьбе мамы — для Стаса, но Стас категорически отказался с ним встречаться, и я, поскольку сеанс был уже назначен, обсудил с ним некоторые аспекты поведения Стаса заочно. Так вот, он сказал, что так называемый «синдром Лорелеи» довольно-таки распространён в среде, которую я ему описал.
Тем же летом, или это было уже осенью, кое-что напомнило мне об этом синдроме. Чуть не возник пожар. Строго говоря, по моей вине, но я ведь выполнял волю Стаса... Все домашние разъехались. Кто куда, родители к родственникам в Кривой Рог, Стас в Москву — к своей «Лорелее», он так просто от неё не отставал. Лида была красива, никто не спорит, хотя за уцелевшим фасадом проглядывали круги руин... Тех самых... В общем, это был как раз тот случай, когда я Стасу не завидовал. Разве что секунду. Не больше. Когда они входили в море. Что-то в этом было...
Лида работала в аэропорту Шереметьево. Говорили, что она запросто может отправить человека «зайцем» в Америку. В багажном отсеке. Но Стас в Америку не хотел даже зайцем. Он где-то в своей тусовке подхватил довольно редкую для того времени форму антиамериканизма... Жаль, я хотел бы увидеть Стасика, летящего в Америку в качестве чемодана, или в такой клетке для транспортировки собак, дорого бы дал за такой кадр... Через две недели он позвонил мне из Москвы и, узнав, что родители уехали, попросил, чтобы я сжёг все тетради в его отсутствие. До единого листа. «Ты сошёл с ума, — сказал я, — зачем всё это сжигать? Я был не в восторге от этого, ну и что. Вообще, что тебе я?» «Дело не в тебе, мой дорогой, — сказал Стас бархатным голосом, — я просто сам так хочу. Я изменился. Я буду теперь писать по-другому. Мысль о том, что я вернусь в квартиру, где лежат эти тетради, меня убивает. Я не хочу их видеть». «Но почему бы тебе не сделать это самому?» «Это надо сделать, пока нет родителей. Представь, что будет с мамой, если я подожгу в квартире весь этот ворох. Так что будь уж так добр». «А зачем это делать в квартире? — спросил я, — что, нельзя всё это вынести?» «Нельзя, — сказал Стас, — я хочу, чтобы ты сделал это в квартире. Знаю я, как ты это вынесешь, ветер вырвет у тебя из рук, будут мои черновики где-то кувыркаться, кто-то будет читать то, что никто не должен читать... Возьми железный таз, положи туда всё и подожги...» «В таз! — воскликнул я, — в таз всё это не поместится, ты забыл, сколько настрочил...» «Ну за несколько раз, ну что я должен тебе объяснять, как чайник вскипятить. Ну как в том анекдоте... Вылить воду, ну да. Я тебя прошу, пожалуйста, сделай это для меня. В квартире. Мысль о том, что это попадёт кому-нибудь в руки...» «Да пошёл ты к чёрту со своими мыслями! — закричал я, — тебе вредно думать! Когда ты приедешь?» «Как только ты сделаешь то, что я прошу», — сказал Стас. Подумав, я решил выполнить его просьбу. Сначала я всё же хотел вынести макулатуру на пустырь за микрорайоном и сжечь там. Но во-первых, мне было лень всё это куда-то тащить, а во-вторых... Смотри во-первых. Не знаю, что-то в этом было, тоска по каким-то ритуалам... Покопавшись в кладовке, я нашёл древнюю ржавую ванночку. В ней, согласно преданиям, купали нас со Стасиком в детстве, на старой квартире, где не было даже ванной. Я поставил эту лоханку посередине комнаты и погрузил в неё часть его чернокнижья. Тетрадки за три копейки с таблицей Пифагора, и «общие» по сорок копеек, и просто листы разной степени скомканности, в жутком количестве, конечно, всё это не поместилось, и половину полного собрания я разложил на полу. Зажёг спичку. Я помню строчку, на которую смотрел, пока занималось пламя: «Мой мир вечерний — заспанные стены огромной ночлежки, раскинутой в поле...» «Засраные», — сказал я. И вдруг ветер хлопнул открытым окном (я перед этим сдуру открыл все окна), взвилась занавеска, пылающие листы полетели по комнате. Я побежал за ними в коридор, и там притоптал, но плохое произошло тем временем у меня за спиной — загорелись штабеля тетрадей, разложенные вокруг ванны. Мне удалось погасить огонь, только вылив на него несколько вёдер воды... Мне вдруг показалось, что воспоминание материализуется, в чьей-то иерусалимской квартире возник дым... Но тут же Ари позвал меня на кухню.
