Помолчав, мама добавила: «Мне теперь не нужно больше жить». Я чуть было не спросил: «А как же я?» Если для этого вообще нужны причины. «Он пропал в Израиле, — сказала мама, в стране, где каждый день только и слышишь...» Я услышал в трубке всхлипы, закурил сигарету и, подумав, что моё молчание может маму обидеть, сказал: «Господи, как он попал в Израиль? Он вроде бы никуда не уезжал».

«Он поехал в гости к тёте Эте. Я тебя прошу, чтобы ты немедленно полетел туда, ты его найдёшь...» Я сказал, что не могу вот так взять всё и бросить. Что я полечу не раньше, чем через неделю. Я подумал, что через неделю всё, может быть, прояснится. Так или иначе. В моей поездке уже не будет никакой надобности. В принципе я ничего не имел против того, чтобы поехать в Израиль, я там никогда не был. Но я не хотел и не мог бросать семинар в Голландии, да и в Нью-Йорке меня ждала работа, которую необходимо было сделать в срок. Моё согласие поехать только через семь дней не вызвало у мамы большого удивления. Но она не смогла удержаться, чтобы не сказать мне, что я не брат, не сын и не человек. Я вынужден был всё это слушать, глядя на море, шатавшееся внизу. Кое-где оно вскипало, и пена устремлялась вверх, пытаясь достать до прозрачного дна ресторана. Я слушал хорошо знакомые упрёки, и совершенно не слышал море, которое должно было бы громко шуметь. Отделённое от меня стеклом, море было бесшумным. Его озвучивал голос моей матери. Мне принесли стакан горячего грога, который я каким-то образом успел заказать, я пил его маленькими глотками, периодически повторяя в трубку: «Да. Да. Я же сказал. Я поеду». В ресторан вошёл человек с растрёпанными рыжими волосами. Его звали Кевин, он тоже был участником семинара. Он сел за мой столик, заказал себе пиво и спросил, что случилось. Видимо, что-то было написано у меня на лице, не очень разборчиво. Я сказал, что мне предстоит ещё одно путешествие. Я должен буду отправиться в Израиль на поиски собственного брата.

— При этом брат у меня довольно специфический, — сказал я, — кроме внешности мы с ним не похожи ничем, никак и ни при каких обстоятельствах.

— А внешне вы похожи? — спросил Кевин.

— Мы близнецы.

— Вот как. Вас нельзя различить?

— Можно. У Стасика вот здесь маленький шрам, над бровью. Когда нам было по три года, я ударил его совком. Кроме того, даже когда мы жили вместе, мы по-разному одевались, имели разные причёски, летом я загорал, а Стас всегда был бледнолицым... И так далее, вплоть до пятой графы. Ну была такая графа в советском паспорте. У Стаса там было написано «еврей», а у меня «русский». Стас всегда всё делал не вовремя, и вообще был асоциален, ему на всё было наплевать. Его отговаривала паспортистка — «зачем тебе это нужно? — говорила она, — подумай хорошенько». Но Стас упёрся, как баран...

— А ты? — спросил Кевин.

— А я с самого начала решил записать себе в паспорт папину национальность. Я — нормальный человек. И по этой же причине, как только стало возможно, я уехал в Штаты. Стас остался на родине. Один раз он приезжал ко мне в гости. Встречая его в аэропорту, я с удовлетворением отметил, что теперь уже вряд ли кому-то придёт в голову, что мы однояйцовые близнецы (это выражение само по себе вызывало у меня чувство брезгливости, слава богу, думал я, что при этом не сиамские). Мой брат так сутулился, что казался ниже меня чуть ли не на целую голову, на нём был пиджак цвета грязной свеклы, который он, похоже, не снимал со времён выпускного вечера в средней школе, из карманов торчали мятые книжицы в мягких переплётах, рукава и спина лоснились. На улице он водрузил на нос зелёные круглые очочки, которые продавались в аптеках в период застоя. По цене 13 копеек. Для людей с аллергией на солнечный свет.

— Он тоже математик? — спросил Кевин.

— О, нет, — сказал я, — он никто. По специальности библиотекарь, но и в библиотеке он никогда не работал. Обитал то в каких-то котельных, то в сторожках. Сторожил своё вдохновение...

— Он писатель?

— Ну да. А кто нет? В той стране все были писателями.

— У нас тоже, — сказал Кевин.

— Ты имеешь в виду slam poetry. Но то, что писал мой брат, было не слэмом, а спэмом.

— Честно говоря, я не вижу разницы... Трудно было вам найти общий язык?

— Трудно? Да нет, это не то слово.

Кевин посмотрел на часы и пошёл на семинар, а я сказал, что у меня разболелась голова и остался сидеть, глядя на море.

Следующие пять дней Северное море было цвета кофе с молоком, в перерывах между докладами я бродил с кем-нибудь из участников семинара вдоль берега, если было не очень ветрено, дойдя до конца набережной, мы шли дальше по песку, мимо пустынных холмов, кое-где покрытых рыжей травой. Если был сильный ветер, мы выбирали перпендикулярное направление и шли прямо в море — триста метров по застеклённой трубе пирса, в конце которой был ресторан. Потом я улетел в Нью-Йорк, причём едва рукав транспортёра отделился от корпуса «боинга», как я уснул и проспал весь полёт.

Когда меня разбудил сосед, я не мог поверить, что уже прилетел, только что я ещё шёл по рукаву в Амстердаме. Не иначе, это были рукава фокусника, в которых исчезают, а потом появляются разные предметы. Стас пропал, — вспомнил я, потирая глаза, — попал не в тот рукав?

В компании меня правильно оценили с самого начала, когда я только пришёл на интервью, и мой словарный запас состоял из ста слов. Собственно, поэтому меня и взяли на работу, несмотря на очень плохой английский. И не прогадали: язык стал быстро развиваться, а делать эти расчёты я мог бы и левой ногой. То есть я overqualified, но при этом я никогда не показываю, что я там самый умный. Если бы я не обладал этими достоинствами, вряд ли я мог бы рассчитывать на отпуск за свой счёт в таком, прямо скажем, неоднозначном случае. Я рассказал шефу, что мать моя просто сходит с ума, что я не могу не поехать. Он спросил, представляю ли я, где искать брата после того, как его не смогла найти полиция? Я ответил, что есть у меня некоторые идеи.

На самом деле никаких идей не было, просто иначе отпуск выглядел бы необоснованным. Тем более после того, как я съездил на семинар, тема которого была никак не связана с моей работой. Я вдруг поймал себя на мысли, что единственный человек, с которым я бы сейчас хотел поговорить о Стасе, — это Бруно. Я видел Бруно всего один раз в жизни, но тем не менее... Это был человек, который помог найти мою вторую половину. А если он сумел мне помочь найти вторую половину, то почему бы ему не помочь найти и первую... Ведь в утробе матери... Мысль моя некоторое время блуждала в пренатальной темноте, а потом я сказал вслух: «Бруно». Вызвать его мне таким образом удалось только в памяти, но я люблю вспоминать эту сцену, и, закрыв глаза, я увидел вагон метро. Я ехал в Квинз, всё это был примерно четыре года назад. Бруно был похож на пожилого Аль Пачино в каком-то римейке. Он приземлился возле меня, поставил на пол пакеты со всякой всячиной, какое-то время он рассматривал их сверху, а потом глянул на меня своими огромными глазами и сказал: «Здравствуйте». По-русски. Я вздрогнул от неожиданности. Меня это немного задело. Я жил в Нью-Йорке уже больше трёх лет, говорил, правда, ещё с акцентом... Но я ведь не сказал этому человеку ни слова... Я хотел ответить ему по-английски, или вообще не отвечать, но мне вдруг стало интересно...

— Как вы догадались?

— О, это пустяки, — сказал он, — поверьте, я легко определяю и не такие вещи. Бывает, что я даже предугадываю события. Просто я давно живу в этом городе и попал в такт... Сейчас я иногда сбиваюсь... Знаете, я ведь помню Нью-Йорк совсем другим... Вот делал покупки, и думал, что это уже не тот город. Лавочки в Манхэттене были другие, они все были разные, фрукты были разные... И какие фрукты, как они пахли! Вы себе представить не можете... Сейчас там всюду одно и то же. Эти корейцы... Вы думаете — «старый болтун», да? Знаете что? Я познакомлю вас с одной женщиной. Это очень хорошая женщина. Вот вам её телефон. Позвоните ей. Она тоже русская.