— Подобен Иове, извергнутому из чрева китова. Зал грохнул.

Это меня привело в чувство. Выждав, когда опять наступила тишина, я со вздохом сказал:

— «Зайцы».

Что тут смешного? Но по залу опять прокатился хохот. И этот веселый смех еще не раз взрывался, пока я читал, как Кахи-кахи-воевода ревел на зайцев, а те «в поте бледных лиц» объясняли ему:

То ли потому, что в концерте я был единственным представителем мужского пола, то ли стихи были действительно забавны, но мне, когда я кончил, так бешено аплодировали и так дружно кричали «бис», что я, пятясь в растерянности к выходу, наткнулся на рояль. Это вызвало новый взрыв хохота.

После концерна все вернулись в вестибюль. Начались танцы. «Друг сербского короля» скользил по паркету, выкрикивая: «Кавалеры, приглашайте дам! Пара за парой!» Конечно, золотоволосому красавцу Аркадию в этот вечер выпал наибольший успех. Но и я не был забыт: гимназистки обсыпали меня с головы до ног конфетти и закормили пирожными. Им, видимо, казалось, что я и есть тот заяц, у которого в желудке пусто. По крайней мере, в секретках (а я их после концерта получил больше, чем Аркадий за весь вечер) меня приглашали то на вареники с капустой, то на капустный пирог.

Таня Люлюкова и Женя Ахило на танцы не остались. Я заметил, что Роман провожал их хмурым взглядом, пока за ними не закрылась выходная дверь.

Война разгоралась, в нее втягивались все новые и новые страны, а в Градобельске она ощущалась на первых порах слабо. Все так же брели по улицам цепочкой богомольцы с котомками за плечами, все так же, то уныло, то задорно, звонили в большие и малые колокола в церквах и монастырях, все так же, сидя на деревянных скамеечках у своих ворот, истово крестились и зверски зевали градобельские обыватели, все так же часто устраивались вечера в гимназиях и семинариях с серпантином, летучей почтой и боем конфетти, все тот же Глупышкин до слез смешил градобельцев в кинематографе «Одеон». Учащихся, переполнивших город, казалось, больше огорчала двойка по грамматике, чем наше поражение в Восточной Пруссии, и больше радовала пятерка по чистописанию, чем взятие нашими войсками Львова. Думал ли кто-нибудь в Градобельске, что война будет бушевать четыре года, что она охватит тридцать три страны с двумя третями населения земного шара, что в братских могилах найдут свой последний приют десять миллионов воинов и столько же человеческих жизней унесут эпидемии и голод?

Однажды, вернувшись с рынка, Антонина Феофиловна сказала с явным удовольствием:

— Яички-то как подешевели. Семь копеек десяток. И булочки стали вздобнее. Вот вам и война.

Яички были заготовлены для экспорта в Германию и Австро-Венгрию, а когда экспорт стал из-за войны невозможен, яички, чтоб они не протухли, были экспортерами пущены в продажу за полцены. Могла ли наша Антонина Феофиловна предвидеть, что та же война не яички принесет на стол градобельцам, а макуху?[4]

Говоря откровенно, первое время меня война тоже не очень занимала. Как и все, я, конечно, читал и харьковскую газету «Южное утро», и специальные выпуски телеграмм на узких полосах бумаги. Но, прочитав, безмятежно шел и в кинематограф и на ученические вечера. На вечерах, во время концертов, в зале обязательна раздавались голоса: «Мимоходенко, на сцену!» Если я не шел, меня тащили за руки. Был даже случай, когда семинаристы, этакие дородные поповичи, взвалили меня на плечи и под хохот всего зала отнесли на подмостки. Когда я появлялся на сцене, с мест разноголосо кричали: «Зайцы! Зайцы-ы-ьь!..» И я опять (в какой уж раз!) принимался читать о зайцах и их Кахи-кахи-воеводе. Едва ли все догадывались, что под зайцами подразумевался наш безземельный крестьянский люд, а Кахи-кахи-воевода — это царь, обманувший крестьян своей куцей земельной «реформой». Но смеялись одинаково весело и те, кто догадывались, и те, кто видели в стихах просто забавную сказку. Даже на улице при виде меня гимназисты и семинаристы открыто ухмылялись, а гимназистки и епархиалки тщетно старались скрыть смех в глазах.

— Ну, Аркадий, забил тебя Дмитрий своей популярностью, — говорил Роман.

— Тоже мне популярность! — ворчал Диссель, морща нос. — Заячья.

Я и сам знал цену своей «популярности» и если ходил на вечера, то главным образов для того, чтобы дать отдых голове. В институте я внимательно слушал лекции и записывал все, что мне казалось существенным. Дома я приводил записи в порядок и дополнял их тем важным, что находил в учебниках. А затем начиналось самое трудное и самое интересное: я вчитывался в то, что Роман обводил карандашом в сильно потрепанных брошюрах. Тут-то и происходила удивительная метаморфоза: от «важного» и «существенного» оставались только рожки да ножки, а действительно важным и существенным оказывалось то, что я узнавал из Романовых книжек. Я читал отрывки из «Анти-Дюринга», главы из книги Плеханова «К вопросу о роли личности в истории», гектографические страницы из «Что такое «друзья народа»?..» Таким образом, получались как бы два института: в одном я учился, а в другом переучивался. Диссель только пожимал плечами: «Надо же так себя мучить». Сам он, кроме беллетристики, не читал ничего, да и беллетристику выбирал наиболее развлекательную. Вероятно, поэтому он не мог понять наслаждения, какое мне доставляла «переоценка ценностей».

— Не все ли тебе равно, было «призвание варягов» или летописцы наврали? — сказал он однажды, глядя на меня, как на чудака. — Ты бы лучше поворковал вечерок с хорошенькой гимназисточкой, чем копаться в прахе предков, корпеть над «Повестью временных лет», доискиваться, «откуда есть пошла Русская земля, кто в Киеве нача первее княжити, и откуда Русская земля стала есть». Ужас! Чего стоит только одно это «стала есть»! Или, к примеру, американец Джемс — ну, какое тебе дело, кто он, материалист, идеалист или кукиш с маслом! Этих психологов да философов столько на свете, что их и за три жизни не перечитаешь. Жизнь и молодость нам дается раз. Пусть же Джемсом занимается наш Кирилл Всеволодович, он за это жалованье и чины получает, а ты бы лучше прошелся вечерком по Карачинской улице, поворковал бы…

— …с какой-нибудь хорошенькой епархиалочкой, — в тон ему закончил Роман.

— Что ж, хоть бы и так!

— Не слушай его, Дмитрий, а то как бы и с тобой не случилось того, что однажды случилось с ним, — предостерег Роман.

— А что со мной случилось? Выдумки!

— Забыл? Так я напомню. Зачастил наш Аркадий к одной епархиалочке в садик и воркует каждый вечер с ней. А папаша ее, священник из церкви «Всех святых», подслушал, снял наперстный крест и говорит: «Благословляю вас, дети мои, душевно рад!» Наш Аркадий на попятную: «Что вы, говорит, батюшка! Мне еще рано жениться!» — «Ах, рано? Так какого же ты беса соловьем тут разливаешься! Вон из моего сада!» Да тем крестом так благословил Аркадия по башке, что он трое суток прикладывал к темени медный пятак.

— Сплошное вранье! — фыркнул Аркадий. — Никакой он не священник, а самый обыкновенный дьякон.

— Дьякон так дьякон, — согласился Роман и с затаенным смехом в глазах укорил: — Ах, Аркадий, Аркадий, хоть сербский король и друг тебе, а уважения к славянам у тебя нет.

— Ну, уж извини. Это вам, марксистам, все равно, что немец, что калмык, а я горжусь своей национальностью. Правда, мой далекий предок родом из Марселя, но в основном я русский и всем славянам — брат родной.

Роман вдруг посуровел.

— Русский ты, немец, француз или калмык, но знать обязан, что русский народ имел самостоятельное историческое развитие, а так называемые «норманисты» приписывают все, что было создано русским народом, влиянию Запада и в этих целях используют легенду о «призвании варягов». Когда Дмитрий кончит институт и будет учить ребят истории, он научит их уважать русский народ и гордиться им, что нисколько не мешает уважать и другие народности, а ты чему научишь ребят? Тому, что без «призвания варягов» русские до сих пор сидели бы на деревьях без штанов? Что касается Джемса, то едва ли наш добрейший Кирилл Всеволодович сознает, какого зверя он нам преподносит под личиной знаменитого ученого. Выгода, нажива, предпринимательство — вот что на деле обслуживает философия и психология Джемса. И она как нельзя больше пришлась по нраву современному этапу капитализма.