– Эй! Я передумал! Мне нужно во дворец. Поворачивай!

День премьеры был долог и полон событий, как сама жизнь. Тео растянул ногу, неловко спрыгнув с помоста на утренней репетиции. Край одного из полотнищ декорации, изображавшей сад вокруг дома Оливии, оборвался и повис, явив миру какие-то деревянные конструкции. Магда хлопнулась в обморок, узнав, что на премьере будет присутствовать всё сиятельное семейство Оттона, включая старую герцогиню. Портной Гунтера пришил к парадному сюртуку не те пуговицы, чем привёл музыканта в неистовство. Плащ Смерти, который оказался коротковат для Пабло, надставили, но материи нужного оттенка больше не было, так что одеяние вышло двухцветным. Курц всё время забывал, что из его ариэтты выбросили половину слов и каждый раз порывался спеть её всю. Катарина, обладательница средней мощности альта, игравшая служанку Оливии, накануне слегка простыла и теперь похрипывала на низких нотах.

– Если она ещё и пустит петуха на верхних, всё пропало, – мрачно заявил Лоффт. – Впрочем, и так представление обещает быть неудачным. И его увидит Оттон! Моя карьера будет сегодня же закончена.

Патрик не выдержал и улыбнулся. Гунтер заметил это.

– Твоя, кстати, тоже. Так что не вижу поводов для веселья. Куда делся твой приятель-циркач?

Он упорно отказывался относиться к Пабло дружески, несмотря на то, что тот несколько раз заставлял его украдкой смахивать слёзы на репетициях.

– Он сейчас вернётся. Давай пока закончим, не то к вечеру ни у кого из нас не останется сил.

– Мне нужно повторить ещё раз две последних сцены, – заартачился музыкант. – Иначе мы провалим финал. Курц! Найди Смерть и приведи сюда! Впрочем, нет, тебя только за смертью посылать… Извини за дурацкий каламбур.

Патрик отсмеялся и встал.

– Я найду Пабло. Он должен быть поблизости.

– Сделай милость. Меня уже ноги не держат. А ведь я ещё жду к себе парикмахера!

– Да? Я бы на твоём месте не рисковал. Сегодня всё наперекосяк.

И, оставив музыканта в сомнениях, Патрик выскользнул из зала. В галерее на бархатных банкетках отдыхали Магда и Тео. Певица после обморока выглядела усталой и слегка подавленной.

– Ты так прелестно бледна, детка, – сказал ей стихотворец, подходя. – Постарайся к вечеру приобрести хоть какой-то румянец. Не то интендант станет брюзжать, что мы могли сэкономить на пудре.

Тео довольно фыркнул и сказал с притворной ревностью:

– Не называй её деткой, ловелас! Мы играем трагедию, а ты ведёшь себя как оперетточный соблазнитель.

– Может и так, – покорно согласился поэт. – А где настоящий соблазнитель? Тот, кто уводит у тебя супругу в последнем акте?

– Если ты о Пабло, то здесь он не проходил. Посмотри в гримёрной.

Юноша и впрямь был там, а ещё там была его гитара, так что окружающий мир для них не существовал. Патрик мог слушать друга часами, когда на того нападала охота петь, но сейчас времени не было.

Пабло увидел отражение поэта в зеркале перед собой и повернул голову.

– Что, снова мой выход? – спросил он изумлённо.

– Ступай на сцену, приятель. Гунтер ещё чего-то хочет от тебя.

– Я делаю, что могу. Он чем-то недоволен?

– Не думаю. Ты действительно делаешь всё, что можешь, и даже больше. Он просто очень взволнован. То, что мы ставим, необычно для этих мест. Неизвестно, как нас примет публика, что скажет Оттон…

– Какая польза гадать об этом? – прервал его Пабло. – Нельзя повернуть назад, нельзя выбросить эту музыку и эти стихи из своей жизни. Я думаю, они – лучшее, что вы оба написали.

– Ты действительно так считаешь? – спросил растроганный поэт.

– Ну да! И Оливия иначе не отпустит тебя… Кстати, забавная вещь. Я сегодня услышал обрывок разговора двух дам на улице, должно быть, приятельниц. Оказывается, полгорода считает, что и поэма, и опера посвящены какой-то Оливии Адвахен.

– Это правда? – изумился Патрик.

– Чистая, как вода. А кстати, кто это?

– Жена первого богача в государстве. Её муж сидит на всех более-менее крупных золотых рудниках. К тому же, у него несколько каучуковых фабрик в разных городах.

– Она красива?

– Кажется, недурна… Я, правда, видел её всего дважды, так что смутно помню в лицо. А что?

Пабло рассмеялся.

– Ничего. Было бы приятно знать, что арии, которые я пою, посвящены какой-нибудь роковой красавице!

И они вдвоём отправились к Лоффту.

Вечер приближался неотвратимо, как надвигается поезд. Патрик рано поужинал, юный тореадор от плотной еды отказался.

– Ты готовишься петь в опере, а не выходить на арену, – напомнил ему поэт.

Пабло в ответ усмехнулся.

– Это тебе так кажется. Разве ты не чувствуешь: то, что мы сделали, так необычно, что может перевернуть всю жизнь? Неужели ты не видишь, как мы изменяемся, когда выходим на сцену? Стоит зазвучать музыке – и мы уже не мы. Мы даже не герои, чьи имена стоят в либретто. Мы – странные силы, вращающие мир…

Патрик заставил себя усмехнуться в ответ.

– Ты зря бросил университет, дружище! Образованность могла бы сделать из тебя философа.

– Это кровь говорит во мне, – спокойно возразил юноша. – Образованность сослужила бы мне неплохую службу, если бы я пошёл по стопам отца, но я выбрал другую дорогу. Моё ремесло не требует большого ума, зато учит верить предчувствиям. Сегодня вечером в мире что-то изменится, на радость или на горе – я не знаю.

Патрик подошёл к окну. Солнце уже начало клониться к закату. В соседней комнате суетилась прислуга – Симон и его двоюродная сестрица, к мастерству которой прибегали, когда нужно было привести в порядок платье для торжественных случаев. Поэт ощущал волнение перед премьерой, но кроме того, им владело странное чувство, что он всё делает как надо.

"Оливия, я не забыл тебя, моя любовь! Я верю, что ты – среди ангелов"…

Его дыхание вдруг пресеклось.

Позади него Пабло начал негромко напевать отрывок из своей последней арии, той, где Смерть ликует, держа Оливию в объятиях, и они оба счастливы. Внезапно он оборвал мелодию.

– О чём ты думаешь? – спросил он.

Патрик с трудом вздохнул.

– Я думаю о смерти, – признался он. – С тех пор, как Оливия умерла, я часто раздумываю о том, является ли смерть наказанием за первородный грех, или она – что-то другое? Мир так огромен и разнообразен, все народы в нём имеют свои обычаи, отличные от других. Но мы связаны нашей бренностью, от индейца с Огненной Земли до монгола из диких степей – мы все конечны во времени, хрупки, как соломинки, податливы, как воск. Сегодня мы живы и счастливы, назавтра колесо судьбы сплющивает нас, и даже следа наших мыслей, чувств и трудов не остаётся на земле. Век проходит за веком, народы сменяют народы – мы все, как малые зёрна, несомые ветром, и не всем нам дано прорасти и плодоносить…

Оливия умерла чистой девушкой, мои сёстры и младшие братья погибли в младенчестве, едва получив имя… Что – имя, если тот, кому оно принадлежит, не успел даже научиться ходить, не сказал даже осмысленного слова?

Что – слова, если даже записанные на бумаге или вырубленные в камне, они подвластны времени и разрушению?

Что есть смерть, о которой мы говорим то со страхом, то с восторгом? Подобна ли она запаху лотосов, как писали древние, или она – дуновение ветра со стороны гнойного чумного барака? Промысел она Господень – или бесстрастная слепая мощь, которой нет дела ни до воздаяния за муки, ни до наказания за грехи? Выбирает ли она свои жертвы, уводя сперва самых ничтожных или самых достойных, или кровожадность заставляет её терзать всех без разбора?

Я знаю, что этой загадки не разрешить. Я знаю, что мой слабый одинокий ум не в силах понять смерть, так она многолика, и принять её вполне. Я знаю, что одни мудрецы проповедовали смирение, а другие – стремление к смерти, как к очищению от скверны. Боже мой, я всё это знаю… Но каждый раз меня охватывает ужас…