– Пропал? – повторила старушка с сочувствием узнавания.
– От него нет вестей вот уже шесть лет. Он такой сорви-голова, что с него станется вновь уехать воевать с арабами или бродить в заражённых малярией тропических джунглях! Я беспокоюсь за него.
– Я понимаю… Вы должны записать эти стихи для меня. Они печальны, но в них есть какое-то утешение. Я теперь знаю, что не я одна такая. Вы запишете?
– Непременно. Я принесу их вам нынче же вечером.
– Спасибо. Если бы вы знали, как легко у меня стало на душе! Вы необыкновенный человек! Вам стоило бы поберечь себя.
Патрик засмеялся, чувствуя, как колышется при этом его живот.
– Вы имеете в виду, меньше пить и чревоугодничать? Любезная дама, я тронут вашей заботой. Но моя натура слаба, и, к тому же, в жизни так мало радостей, что мне приходится самому создавать их себе.
– Но ведь вы поэт! – воскликнула Германия. – Бог говорит вашими устами!
В её словах прозвучала такая неподдельная, нерушимая уверенность, что Патрик опешил. Она была старше его по меньшей мере вдвое, и судьба не была к ней милосердна, лишив её близких и не подарив детей. Но её мир был чист и полон света, а его – пылен и гулок, как брошенное жильё, хотя всё, о чём он мечтал в юности – слава, достаток, милостивый покровитель, праздная придворная жизнь, – сбылось.
Старая женщина ушла, шелест её платья затих в сплетениях коридоров, а стихотворец всё стоял, не отрывая глаз от дверного проёма, через который она скрылась. Наконец он обернулся, ощутив чьё-то присутствие за спиной. Это был Вальтер.
Патрик улыбнулся ему и сказал:
– Пойдём! – стараясь как можно чётче артикулировать губами. Мальчик кивнул и взял его под руку. Они миновали несколько комнат с безумной планировкой и оказались в одном из уголков оранжереи, тянувшейся на несколько залов и по праву считавшейся местным чудом света. Потолок над ней был сложен из огромных сверкающих стёкол, под тёмным паркетом пола скрывалась хитроумная система орошения. Сама оранжерея представляла собой чудесный сад, где уголок в китайском стиле – с магнолиями и хрупкими тонкоствольными вишенками, с веерообразными навесами над ажурными скамьями, – соседствовал с итальянской беседкой, увитой плющом и виноградом, или с берегом крохотного африканского озерца, где из воды высовывались до невозможности похожие на аллигаторов коряги, а на непроницаемой водной глади трепетала тень от перистых пальмовых листьев.
Любимым местечком Вальтера был небольшой пятачок Южной Америки, где неизвестный Патрику густой кустарник подолгу цвел мелкими ярко-розовыми цветами, похожими на крошечные орхидеи. Здесь был сделан родник: вода сбегала с каменной головы жутковатого индейского божества, двумя певучими струйками огибала его распахнутый толстогубый рот и падала в замшелую чашу из жёлтого известняка, на дне которой виднелось несколько старинных золотых дублонов.
Поэт и принц устроились друг напротив друга на скамье, тщательно замаскированной под древние руины. Здесь Вальтер обычно читал или размышлял в одиночестве, здесь же они часто беседовали, укрывшись от посторонних глаз, оба свободные от тех масок, которые им приходилось носить вне сада: весёлые и открытые или серьёзные и задумчивые. Старый забытый бог смотрел на них из-под водной завесы, его губы навечно застыли в артикуляции какого-то звука, не известного европейцам. Именно это каменное изваяние когда-то, около десяти лет назад, натолкнуло Патрика на мысль, что глухота маленького Вальтера вовсе не должна неизбежно сделать его неполноценным. Патрик привёл сюда мальчугана и на глазах удивлённой няньки учил его складывать губы в разные звуки, работать языком, читать по губам, говорить – сперва беззвучно, потом используя голос. Им не всё удалось так, как хотелось, нужное напряжение связок давалось мальчику с трудом, но они оба верили, что это – лишь дело времени. Пусть для Вальтера был закрыт путь на трон – сейчас самым главным претендентом считался младший брат его отца, герцог Эдвард Э., – но он был умён и получал во дворце неплохое образование, читая по губам своих учителей и перерывая уйму книг в библитеке своих предков. Он знал уже четыре языка, разбирался в римском праве, был силён в географии, успел проштудировать Аристотеля и Платона и принялся за современных философов. Его ум казался Патрику на редкость изощрённым и чрезвычайно ясным, и поэт не раз задавался вопросом, стал бы Вальтер таким, если бы тяжёлые последствия младенческого недуга не отделили его от прочего человечества.
Он посмотрел на мальчика и спросил:
– Ты хотел мне что-то сказать?
Вальтер чуть кивнул, соглашаясь. Его губы беззвучно задвигались. Он "говорил" необычайно чётко, как учат говорить актёров, чтобы каждое слово, даже сказанное шёпотом, было слышно в зале.
– Мой отец умирает.
Патрик вздрогнул. То, что герцог Оттон вот уже два дня мучается животом, было всем известно. Но болезни такого рода нередки при дворе, где так много внимания уделяют приёмам, обедам, и каждый царедворец стремится экзотичностью и обилием блюд перещеголять прочих.
– С чего ты взял? Это, скорее всего, простое расстройство кишок.
– Я видел доктора Мариэнеля, когда он сегодня выходил из отцовской спальни. Он был слишком озабочен.
– Ты не пытался расспросить его?
Мальчик покачал головой.
– У нас с ним не получается беседовать. Он, похоже, считает себя виноватым в том, что я оглох. Я пытался как-то сказать ему, что мне просто не повезло, но он, по-моему, не понял.
Для своих лет Вальтер слишком хорошо разбирался в чувствах других людей. Его наблюдательности можно было доверять. Патрик задумался.
– Я сам поговорю с Мариэнелем, – сказал он наконец. – Болезнь Оттона может быть серьёзной, но не смертельной. Тебе незачем тревожиться раньше времени. Мариэнель – хороший врач.
– Я знаю. Но я виделся сегодня с отцом. Он очень плохо выглядит и с трудом говорит. В его глазах такое страдание! Должно быть, боли очень сильные.
– Я постараюсь сегодня же всё разузнать.
Вальтер удовлетворённо кивнул.
– И вот ещё что… Если мой дядя Эдвард станет править, он ведь позволит мне остаться здесь?
Патрик хотел бы соврать, но с Вальтером такие номера не проходили.
– Не знаю. С Эдвардом ни в чём нельзя быть уверенным. Он не считает тебя соперником, но у него много врагов, которые ищут любого предлога, чтобы взбунтоваться против него. Ему не стоило задевать честь Гудемундов, это могучий и многочисленный род. Он не должен был ссориться по пустякам с Адвахенами: им принадлежит большая часть золотых копей герцогства. Я уже не говорю про Теобраннов, ты всё знаешь сам.
– Знаю. Выходит, он отошлет меня из столицы, опасаясь бунта своих противников?
– Боюсь, такое может случиться. Но твой отец жив и, дай Бог, проживёт ещё много лет. Подожди, пока я поговорю с Мариэнелем.
– Мой отец – такой же человек, как и все. Мой дед умер в одночасье от удара, хотя до этого ни один врач не находил у него ни одного серьёзного недуга. Мой младший дядя Освальд погиб от болезни почек, его не стало через две недели после того, как он впервые занемог. Патрик, я боюсь за отца!
– Я сам за него боюсь, – мрачно признался поэт, которому передалось волнение мальчика. "И не меньше боюсь за тебя, – подумал он. – Один Бог знает, какую судьбу определит тебе Эдвард, если сядет на трон. Возможно, вовсе вышлет из страны. Будь ты обычным мальчишкой, я не тревожился бы так – в конце концов, ты знатного рода и всегда пристроишься при дворе какого-нибудь заграничного владыки. Но твоя болезнь может сделать тебя предметом насмешек в чужом доме, где к ней не привыкли, как привыкли здесь. Сын мёртвого льва, любимого немногими, у кого ты тогда сможешь просить защиты?".
В городском доме, который Патрик в последнее время всё больше предпочитал своим дворцовым комнатам, его ждала записка от доктора Мариэнеля. Она не содержала ничего, кроме ритуального приглашения встретиться в одной из уютных забегаловок за стаканчиком вина, но Патрик встревожился ещё больше. Он знал Мариэнеля давно, подобные встречи у них уже случались, и стихоплёт понимал: доктор посылает приглашения сам, когда ему что-то нужно. Обычно инициатором таких скромных посиделок был Патрик.
