Продолжая кудахтать и щедро посыпать ковер пудрой, она взяла толстого охламона на руки. Что-то слабо звякнуло. Присмотревшись, я заметила, что Булька тоже в полумаске – серой, с золотыми бубенцами. Буля, голосистая овца в волчьей шкуре, добродушно облизал хозяйкины румяные щеки, захватив в пароксизме любви приклеенную к напудренному виску золотистую звездочку. Я попыталась оправдаться, спросить о Бипе, но меня никто не слушал. Буля и толстушка с мушкой, похожие, как две капли воды, гордо удалились. Я поспешила за ними, на безопасном для Булиных нервов расстоянии, используя звезду, прилипшую к языку маленького ябеды, в качестве путеводной.

Миновав извилистый, как кротовья нора, увешанный масками коридор, мы очутились в огромном круглом зале – но нет, вовсе не зале, а старом, погруженном в летние сумерки парке. В молчаливом полумраке, разделенные изумрудной рябью кустарников, проступали ажурные беседки, увитые плющом и золотистыми гроздьями винограда, излучавшими слабый свет. В беседках, на затейливых скамейках с вычурным виньеточным узором виднелись темные фигуры посетителей. Лимонные фонарики на столах, как огромные светляки, успокаивали и согревали глаз. За старым кружевом беседок, в просветах черной резной листвы, угадывались миниатюрные, тщательно прописанные дамы в кринолинах – зыбкие, порывистые, легкие и музыкальные; парочки в лодках, на мосту, в кольчужной зелени деревьев, застигнутые врасплох, выхваченные из мира грез коварной вспышкой фейерверка. В центре зала, под прицелом множества прожекторов, яркой лужей мерцала круглая сцена-пруд. Никогда раньше я не видела таких сцен: артисты появлялись из искусно замаскированного люка в полу, уже не из-за, а из-под кулис, и так же исчезали (или с треском проваливались), отработав номер; декорации, одним видом которых можно исцелять слепых и плавить вечные льды Антарктиды, тоже появлялись из-под сцены, вырастая за спиной выступающего. По правую руку от входа, вся в огнях и бликах, располагалась беседка-бар, где моя блистательная знакомая с мушкой деловито встряхивала шейкеры и давила лимоны. Булечка, томно раскинувшись на высоком стуле с крекером в зубах, восхищенно ловил свой магнетический взгляд в зеркалах за хозяйкиной спиной.

Этот мир серебристо-розовых туманов и сизых аркад, пухлых статуй и хрупких беседок завораживал всякого, кто сюда попадал. Между беседками, под золотым от крупных звезд потолком, порхали, как зачарованные мотыльки, миловидные официанточки-Коломбины в масках.

В какой-то момент (я застыла, разглядывая все эти чудеса), свет в зале потух, а сцена, заискрившись бледно-розовым, серым и голубым, стала медленно вращаться. При первых звуках музыки темные беседки разразились продолжительными аплодисментами и восхищенными ахами. На сцену стала плавно подниматься закутанная в белый шелк фигура. Розовый с голубым сменялись сочно-зеленым, который, выцветая до бледно-оливкового, начинал клубиться оттенками серого, а пройдя и их, снова возвращался к зеленому. Фигура подняла голову, и шелк, капюшоном скрывавший молодое девичье лицо, сполз на спину, и, не давая восторженной публике прийти в себя, взмахнула руками, выпростав белые в изумрудных узорах света крылья. За спиной девушки стали вырастать декорации (зеленые холмы, полуразрушенные башни), крылья прекрасного мотылька заструились – серо-зеленый веер, нефритовый полукруг с алым подбоем, яблочно-зеленая восьмерка – и, вылиняв до белого, набухли облаками, разлетаясь, разрастаясь в грузные дождевые тучи со всполохами молнии, сорвали серый парус у хлипкого суденышка и хлынули дождем на бесконечные зеленые просторы. Потрясенная, я прислонилась к стенке, готовая разрыдаться. Но зажегся свет, продолжая мотив грозы, грянули аплодисменты, и я вспомнила о Чио.

Я подошла к бару и, пока знакомая толстушка готовила коктейли для брюнетки в закрытом красном платье, быстрым взглядом пробежала по залу. Обыкновенная, казалось бы, картина: открытые платья, строгие пиджаки, парочки в темных закутках, парочки, танцующие между беседками, шепотки, пожимания рук, красноречивые взгляды из-под ресниц, вздохи, намеки – привычный антураж любого клуба, с одной лишь красноречивой разницей: все они, от жеманной девчушки до осанистого субчика во фраке, – женщины.

Бипа нигде не было. Брюнетка в красном, с тремя коктейлями в руках, ушла в свою беседку. Толстушка возилась со стаканами. Бульйон, свесив сибаритскую лапу, мирно спал, но стоило мне пересесть поближе, и маленький ревнивец взвился, как ужаленный. Мое и без того тихое «скажите, пожалуйста» потонуло в истерическом лае бульдожки. Как он брызгал пеной, как он всех нас ненавидел!

– Буля! Бульйоша! – стенала толстушка.

– Мне нужен Бип! – орала я.

Не слыша или не желая слышать, она продолжала баюкать безумного Булю в холеных, унизанных перстнями руках. К счастью, подоспела официантка и под истошный вой плоскомордого Отелло указала мне нужную беседку. Вконец измученная Бульйоном, я не сразу заметила на сцене Иванну: в длинном лазурном платье и неизменных черных перчатках, она исполняла один из своих проникновенных романсов. Протискиваясь между танцующими парочками, я улыбнулась ей. Она лукаво подмигнула в ответ.

Из всей компании, собравшейся за столиком, я знала только Улялюм. Вся в желтых кружевах и оборках, в белом колпаке с желтыми лентами, похожая на недочищенный апельсин, она что-то доказывала молодому человеку с гусарскими нарисованными усиками и густыми, сросшимися на переносице бровями. Как и его спутницы, усатенький потягивал мутно-зеленую жидкость из приземистой рюмки, заедая это снадобье кусочком сахара.

– А я пойду и скажу! – желчно процедил гусар и впился зубами в малахитовый кубик сахара. Ни ужимки дворовой шпаны, ни сардоническая ухмылка мачо не могли скрыть его пола: за гусарскими усами без особых усилий угадывалась еще совсем юная девочка. Ее короткие черные волосы были гладко зачесаны назад, глаза черные, как переспевшие вишни, в ушах – белые серьги в виде кисти руки, просторный (даже слишком) черный пиджак и застегнутая на все пуговицы вишневая рубашка. Все видели ее ощеренность, напускную грубость и браваду, но чем сильнее она их выпячивала, тем очевиднее становилось, что перед вами очень наивный и мечтательный ребенок, из тех, что могут покраснеть до слез.

– Зачем портить отношения? – увещевала ее Улялюм.

– Зачем? А ты посмотри, что этот плоскомордый сучонок вытворяет! – И, обернувшись к своей соседке, толстой брюнетке без шеи, с прозрачными глазами и безвольными, мясистыми губами, потянула ее за руку.

– А ну, покажи свою ногу.

– Са-аш, – плаксиво протянула та.

Удивительное сходство с жабой. Они, кстати, так ее и называли.

– Покажи, говорю! – прогремела Саша и, отодвинувшись вместе со стулом, чтобы открыть панораму Улялюм, бесцеремонно дернула Жабу за оранжевый, похожий на индийское сари балахон.

Жаба, распустив губы, покорилась: подняла шелковую хламиду, обнажив коренастую ногу в черном чулке.

– Смотри, – не унималась Саша, тыча грязным ногтем в протянувшуюся от рыхлой ляжки до колена стрелку, под которой рдела свежая царапина. Руки у Саши были тонкие и нежные, с выступающими косточками на запястьях.

– Ого, – округлила рот Улялюм.

Ее бледная фарфоровая соседка со взглядом прерафаэлитской Офелии даже присвистнула.

– Ну, что вы теперь скажете? Что я истеричка? Что вечно лезу на рожон? Я молчу, хотя эта псина бросается на меня всякий раз, как я появляюсь у стойки. Я ни слова не сказала, когда он чуть не порвал мне ботинок. Я стерпела даже, когда этот булькастый троглодит обоссал мои любимые брюки. Но когда он замахивается на мою глупую, беззащитную Жабу…

– Он просто ревнует, – продолжала умасливание Улялюм.

– А мне насрать на его ревность! – бушевала Саша.

– Са-а-ш… – мямлила Жаба.

– Что Саш? Когда он тебе ногу прокусит, тоже будет Саш?

– Ну хорошо, – вздохнула Улялюм и положила пухлую руку ей на плечо, но та злобно высвободилась. – Хорошо. Только давай я с ней поговорю. Спокойно, без скандалов…