– А что ж вы хотите – специфика профессии. Критик находится в непрерывном процессе таланторождения и талантоубийства.

– Туше.

– Так что же ваши инфантильные герои: вы упорно пресекаете любые попытки подыскать для них прототипы. Неужели все эти люди – alter ego автора?

– Разумеется. Темные рытвины его извилистого сознания.

– А в окололитературных кругах поговаривают, что главный герой списан с вашего близкого друга, тоже писателя, шесть лет назад прошумевшего на всю Европу.

– Чушь. Это две совершенно полярные личности.

– А еще в тех же кругах бытует мнение, что стилистика вашей книги имеет тот же источник.

– Мнение это ошибочное и оскорбительное. Что еще говорят ваши окололитературные круги?

– Говорят о вашем друге. Это правда, что он находится в лечебнице для душевнобольных после неудачной попытки самоубийства?

– Правда лишь отчасти. Он действительно находится в одном очень хорошем доме-интернате для психоневрологических больных. Что касается самоубийства, то это ловкое изобретение желтой прессы, за которое, при желании, можно и по судам затаскать. Я не знаю всех подробностей, но дело обстоит примерно так: мой друг оставил чайник без присмотра и уснул, чайник закипел, вода хлынула через носик, огонь потух, а газ продолжал выходить. И если бы не разбитое окно в комнате, где он спал, и любопытная соседка, последствия могли быть еще более плачевными.

– Разбитое окно?

– Да, ему накануне разбили окно. Очень кстати. По словам все той же соседки, какой-то не то рыжий, не то русый мальчишка. Она, впрочем, подслеповата – женщина в летах, мало ли что могло привидеться…

– Печальная история.

– Да. Мой друг всегда недолюбливал чайники со свистками, и вот к чему это привело.

– Вам это кажется забавным?

– Мне это кажется самонадеянным.

– Но газ не объясняет сумасшествия.

– Сумасшествие вообще труднообъяснимо. Мой друг был истощен – физически и морально – уже давно. Происшествие с газом стало катализатором.

– Вы часто с ним видитесь? Есть надежда на выздоровление?

– Последние полгода я был крайне занят, но мой секретарь часто звонит его лечащему врачу и все подробности мне сообщает. Надежды, к сожалению, очень слабые.

– По поводу главной героини: говорят, что она тоже вроде бы списана с вашего друга.

– Моя героиня мертва – вот вам мой ответ.

– А книга? Как насчет нее?

– Как сказал профессор Уотерпруф: «Книги живут дольше девушек».

– Женя, ты что там смотришь? Новости? Выключай немедленно! Виталий Александрович сказал, чтоб никаких новостей и близко!

– Это не новости.

– Все равно. Выключай, на сегодня хватит.

– Там интервью берут у моего знакомого.

– Опять твои фокусы?

– Нет, не опять. Это совсем другое. Это Женька. Он ко мне приходил.

– Не помню.

– Галстук с маками.

– А! Женечка! Как же, как же. Очень приятный молодой человек. И такой вежливый. А какие цветы он мне один раз принес! Жаль, что больше к тебе не приходит, дурья ты башка. И что же он там рассказывает?

– Забивает всем баки.

– А ну-ка… Женя, это мультики…

– А только что было интервью.

– Женя…

– Вы не нашли мои блокноты?

– Не было у тебя никаких блокнотов.

– Они мне нужны. Там очень важные записи.

– В любом случае, писать тебе тоже не разрешали.

– Скажите лучше, что мне разрешали? Что-то не припомню ни одного прецедента.

– Можешь смотреть в окно.

– Вэри дякую.

– Тогда лежи и спи. Тебе полезно.

– Я не могу больше спать, я выспался на девять жизней вперед. Мне все запретили. Все, что создает хотя бы жалкое подобие жизни. Почему я не могу писать?

– Прекрасно знаешь, почему. Это плохо отражается на твоем здоровье.

– Зачем мне ваше чертово здоровье, если я не могу писать?

– Успокойся, пожалуйста.

– Нет, не успокоюсь! Куда вы дели блокноты?

– Никуда не дели. Женя, успокойся, прошу тебя. Ты нездорова.

– Не трожьте меня, сами вы психопаты вместе с вашим Виталием Александровичем!

– Будешь орать – позову доктора, и будет как в прошлый раз, потом не обижайся. И давай-ка я тебя лучше причешу по-человечески, хоть на девочку будешь похожа.

– Девочку? И она еще натравливает на меня докторов!

– Женя, ну прекрати. Хватит. Конечно, девочка, очень упрямая и капризная.

– Мало того, что пациенты психи, так и обслуживающий персонал туда же!

– Ну хорошо, хорошо. Давай я лучше тебя причешу.

– Не прикасайтесь к моим вещам! И ко мне тоже! Отправляйтесь лучше делать уколы!

– Хорошо, хорошо, только не кричи так.

– Я вас ненавижу. Всех вас ненавижу. Куда вы дели мои блокноты?

Засунула куда-то мои записи и уже полгода не может отыскать! Интересно, за кого она меня принимает? Тема из шестой палаты говорил, что у нее внучка погибла прошлой зимой, – попала под машину. Правда, Тема и сам с ветром в голове. Все мы здесь с ветром в голове.

Янтарь я сохранил. По ночам я укладываю его рядом с собой, на больничной подушке, и он тревожно мерцает, словно в оправдание того, что оправдать невозможно. По утрам, особенно в туманную склочную погоду, я вижу ее, даже не закрывая глаз: поджав ноги, она сидит у стены на колченогом стуле, коротко остриженная (русая, рыжая?), с бледной родинкой на подбородке, с острыми скулами, и серьезно смотрит поверх моей головы в окно. Потом порывисто вскакивает и, хлопнув дверью, как всегда она хлопала дверьми, выбегает на улицу. Прильнув к окну, я сквозь желтые клочья тумана различаю ее зеленое в красную клетку пальтишко: пальтишко бежит, не оглядываясь, по белому войлоку больничного сада к невидимым воротам. В мокром снегу ползут осторожные машины, в одной из них она катит прочь к морю или еще куда угодно. А я могу только смотреть издали, из своего разбитого окна, могу только любоваться своим ущербным миром в осколках, оставаясь по эту сторону, и описывать все это непослушными, новообретенными словами. Потому что теперь, несмотря ни на что, громко и четко: я могу говорить.