В бесконечном скольжении вниз по кроличьей норе самый последний, самый крутой поворот часто кажется тупиком, и когда незадачливый путник, закрыв глаза, уже мысленно прощается с жизнью, туннель вдруг выбрасывает его в яркую круговерть цветущего поля.

Розенкранц и Гильденстерн мертвы

Бабушка живет не в Вуппертале.

Алиса

А сейчас займите свои места, сядьте, и мы сфотографируемся на память. Сначала автор с главной героиней. Потом автор с главным героем. Потом автор с подставными родственниками. Потом главные герои со всеми приглашенными.

Как уже смекнули вездесущие эрудиты, мы с вами устроились за двумя длинными накрытыми столами, в тени высоких раскидистых дубов, в зеленой долине, которая, естественно, тянется до самого моря. Шевелится окаймленная золотом листва, золотые, идеально круглые блики смешиваются с полуденной пылью и целой стаей похожих на ленивых светляков ладошек – картина золотом по шелку.

Облака, ветки, ветки, ветки, птичий глаз крупным планом, две пухлявые ладошки, ветки, ветки, тягучий солнечный лик, ствол, ствол, ствол, встрепанные макушки, жующие рты. И снова облака, морские брызги на горизонте, пена морская, пена шампанская, тарелки, стаканы, фьяски с вином, прямое включение. П-р-я-м-о-е в-к-л-ю-ч-е-н-и-е. В студии, как всегда по пятницам, убаюканная полуденным зноем и пируэтами парящих над дубами ладошек, София Малюта.

Его называли талантом и бездарем, блаженным и конъюнктурщиком, графоманом, беллетристом, магическим реалистом, амаркордистом, недо– и неореалистом, постимпрессионистом, фовистом, сюром и турнюром. Критика обвиняла его в пустословии, в чрезмерной любви к метафорам и оксюморонам, в псевдоэстетизме и квазихудожественности. Чьим только эпигоном его не объявляли, какие только эполеты не пристегивали. Что за дождь над всемирным потопом, возмутитесь вы, и будете абсолютно правы. Этот удивительный человек в бесподобном синем галстуке с красными маками по-прежнему остается неприступным утесом, о который без толку плещутся волны всеобщего недоумения. И вот он, этот утес, перед вами.

– Прежде всего, принц, что же вы все-таки учинили с мертвым телом?

– Как говорил наш преподаватель по матанализу, удавил – и в воду.

– И как прикажете это понимать?

– Как интегрирование по частям.

– Медные трубы вас не изменили?

– Мне больше досталось огня и воды. Но вообще, поживем – увидим.

– В прессе продолжают мелькать довольно жесткие критические разборы вашей книги. Попросту говоря, вас нещадно секут. Начинающие писатели, как дети малые, обычно довольно чувствительны к порке, а вы?

– Не только начинающие. Впрочем, я-то никогда не был послушным дитятей. Ягодицы у меня закаленные.

– То есть, вы писатель толстокожий.

– Скорее, усидчивый.

– Это ведь первая ваша книга?

– Первая, тридцать первая – не все ли равно? Хронометраж в таких случаях не имеет значения.

– То есть, в чуждой для вас литературной среде вы уже освоились?

– Почему это чуждой? Я уже в пятилетнем возрасте вовсю раздавал листовки и бесплатные газеты на улице.

– Ваш маковый галстук частенько мелькает в ночных клубах, и ведет он там себя, по слухам, крайне вызывающе. Ваше имя не сходит с газетных передовиц, и все больше по поводу эпатажных выходок и скандальных заявлений. Это сознательный шаг с вашей стороны – игра в одиозную особу? Или это имманентное ваше состояние?

– Я люблю клубную жизнь и веселые компании, что здесь плохого? А мой галстук, как вы верно подметили в самом начале, вообще бесподобен.

– Вы считаете себя сюрреалистом?

– Нет.

– А критики утверждают обратное. Кто-то даже вспомнил известное выражение Пикассо, про то, что сюрреализм – это когда берется голубка и засовывается в задницу начальника вокзала. Вас не смущают такие сильные сравнения?

– Если память мне не изменяет, Пикассо и сам рисовал голубок. Так что по поводу задниц у меня есть нехорошее подозрение, что берется голубка и оттуда извлекается.

– Однако!

– Однако – поменьше бы художники работали языком, и побольше – кистью.

– Это правда, что поклонники вашего творчества в скором времени смогут любоваться своим кумиром на каждом втором билборде страны?

– Неправда. На каждом.

– Участие в рекламной кампании не кажется вам делом зазорным, опошляющим светлый образ творца?

– Многие известные люди этим занимаются, ничуть не опошляя светлый образ.

– Да, но часы и духи – это все-таки не стиральный порошок, довольно скверного качества к тому же.

– Насчет качества я бы на вашем месте был поосторожнее. А в остальном – это ведь прекрасно, что не часы с духами! Порошок – это ближе к народу, к читателю, к «волнам всеобщего недоумения», которые, конечно, понимают, что деньги лишними быть не могут.

– Довольно странно слышать это от вас.

– Не отождествляйте меня с моими героями.

– То есть, все, что они говорили, – ложь? Их мыслей и чувств вы не разделяете?

– В общем, нет. Только давайте без патетики.

– Хорошо. Тогда откройте секрет: как вам удается в бесконечной веренице вечеринок, фотосессий и интервью выкроить время на творчество?

– Творец остается творцом даже перед камерой и с коктейлем в руках.

– Если уж зашла речь о коктейлях… Расскажите немного о вашей литературной кухне. Где черпаете вдохновение?

– Половником из кастрюли. Нет, если серьезно, вдохновение – это такой же литературный вымысел, как Бог и чистая совесть. Этакая, знаете, отмазка прокутившего аванс писателя перед разъяренным издателем. Никакого вдохновения не существует. Я просто сажусь и пишу – работа у меня такая.

– А как же сродная деятельность? Только не говорите, что это тоже вымысел.

– Тогда я скромно промолчу.

– Вы поклонник Вима Вендерса – признанного короля роуд-муви. Ваша книга в некотором смысле – тоже роуд-муви. А что по части идей? Какие послания вы закладываете в свои произведения? Верите, как Вендерс, в то, что каждый человек волен изменить свою судьбу?

– Я не поклонник Вима Вендерса. И если уж совсем начистоту: я ни одной его картины не видел.

– Но как же… Критики наперебой отмечают его неоспоримое на вас влияние.

– Критики много чего отмечают, и все мимо кассы.

– Джон Фаулз в «Кротовых норах» писал: «Я не думаю о себе как о человеке, который „бросает работу, чтобы быть писателем“. Я бросаю работу, чтобы наконец-то быть». Ваша героиня могла бы сказать то же самое?

– Моя героиня – девушка очень простая и темная, и вряд ли бы она могла сказать то же, что сказал такой маститый писатель, как Фаулз. Вы решили меня забомбить афоризмами великих? Давайте лучше спустимся с Олимпа и поговорим обо мне. Или о моем галстуке.

– Но все-таки.

– Говорю же вам, моя героиня – особа фантастическая и невозможная. Так что у нее и спрашивайте.

– У кого спрашивать? Вы ведь ее убили.

– Я?

– А кто же?

– Ну, мы-то с вами знаем, кто.

– Нет, откровенно говоря. Это, кстати, одна из главных претензий к вашей книге – ее «куртуазная, расхристанная запутанность», как выразился Арсений Чуб в своей рецензии, остроумно озаглавленной «Трое в котелках». А Тарас Паланюк в свою очередь пишет, что «он ли ее укокошил, она ли его, все они умерли, или, того хуже, все они живы, разобраться совершенно невозможно».

– Ну, не знаю. А критики разве читают рецензируемые ими книги?

– Возвращаясь к теме убийства: похоже, устранение главного героя своего произведения становится некой идеей фикс для современного писателя.

– А что ж вы хотите – специфика профессии. Писатель находится в непрерывном процессе деторождения и детоубийства.

– Прямо работник ножа и топора какой-то.

– Или акушер-самоучка.

– Сам себя обслуживающий?

– Выходит, что да.

– Ваши герои – довольно странные люди. Они очень инфантильны, по словам того же Паланюка, «практически лишены витальности и при этом ужасно инфантильны».

– Какой витальный полет мысли! Прямо упражнение на брусьях, а не рецензия. Я смотрю, ваш этот Паланюк изрядно поупражнялся на моей книжке.