«Ермаково оружие» становится символом русской колонизации, актуализируя память о военном противостоянии русских и коренного населения Урала. Образ ермакова оружия будет подхвачен в травелогах первой половины XIX в., в частности П. И. Небольсиным, что лишний раз подтверждает его значимость для уральского ландшафта.
Создавая галерею уральских «героев», Мельников не мог пройти мимо имени Емельяна Пугачева, которое было живо в местной памяти. Начиная рассказ о противостоянии Кунгура пугачевским «мятежникам», Мельников пишет: «До сих пор сохраняется много преданий о страшном Пугачеве и его помощнике Белобородове, до сих пор старики со вздохом вспоминают ужасное время злодейств. Год возмущения сделался какой-то эрой в здешнем крае: старики обыкновенно говорят “я родился за столько-то лет до Пугачева года, это было в самый Пугачев год”»[26]. По свидетельству путешественника, во время ежегодного молебна и крестного хода «в воспоминание избавления Кунгура от мятежников» «носят и то знамя, с которым ратовали кунгуряки и жители Юговского завода против мятежников…»[27]. Обращаясь к этому эпизоду пугачевского бунта, Мельников отмечает: «Здесь я изложил подробно действия против мятежников около Кунгура более потому, что А. С. Пушкин совершенно почти не говорит о них»[28]. Ссылка на Пушкина как раз говорит о многом: о том, что Мельников занимался изучением истории пугачевского бунта, что он попытался продолжить работу Пушкина, но и не был с ним полностью солидарен. В отличие от Пушкина, который при написании «Истории пугачевского бунта» «старался в нем исследовать военные тогдашние действия и думал только о ясном их изложении»[29], Мельников усиливает негативные оценки бунтовщиков, опираясь на «страшную» память жителей Кунгура. Действительно, уральские заводы не поддержали бунта Пугачева. Однако, отразив эти настроения, Мельников не почувствовал их локальной специфики, связанной с тем, что для уральцев пугачевская осада совпала с угрозой башкирских набегов, от которых приходилось обороняться на протяжении всей истории освоения Урала.
Заметно, что обращение Мельникова к недавней истории Урала было ограничено рамками официальной государственной позиции и, наверное, поэтому не стало таким вдохновенным, как воображение Биармии. Тема Биармии была свободна от политических и стилевых установок и давала простор для верификации. Кроме того, можно предположить, что интерес Мельникова к биармийской теме стал результатом общелитературного влияния романтической традиции, опиравшейся на поэтизацию прошлого и особый интерес к мифу.
«Записки» Мельникова-Печерского тяготеют к разновидности экзотических путешествий: наиболее яркими оказываются страницы, посвященные историческому прошлому и национальной экзотике. В сочетании с фельетонными характеристиками провинциальных нравов пермского общества и рождается образ «русского Китая», которым путешественник заканчивает свои очерки.
Тем не менее нельзя забывать, что в очерках Мельникова происходит литературное открытие Урала, начинается поиск художественных подходов к его описанию. Одним из главных достижений Мельникова в этом отношении можно считать открытие уральского пейзажа, попытка отобразить в слове его особый напряженный колорит.
Смерклось. В воздухе тихо. Кама ровна, гладка, как стекло. Противоположный берег, покрытый пирамидальными соснами, отражаясь в воде, придавал поверхности реки вид огромного полированного малахита. В сумраке нельзя было различить границу между лесом настоящим и отражавшимся в воде: все сливалось в одну темно-зеленую массу; и этот берег, постепенно возвышавшийся с его видимой на реке половиной, представлялся одним громадным листом исполинского дерева.
В этой зарисовке писателю удалось найти выразительные образы, которые, помимо своей живописности, оказываются глубоко символичными: они связывают увиденный пейзаж с общими значениями уральского ландшафта. Малахит отсылает нас к семантике уральских недр и подземелий, а громадный лист исполинского дерева – к образам древнего Пермского моря, отзывающимся в уральском пространстве то в виде костей древних животных – «чертовых пальцев», то в виде отпечатков необычных растений на уральских камнях.
Противоречивая оценка Урала, представленная в очерках Мельникова, нисколько не умаляет их значения для русской литературы. Начинающий очеркист попытался не только подробно описать Уральский край, но и создать его живой образ, в основе которого лежит настоятельное желание разгадки, узнавания этого древнего, сурового и загадочного места.
В подготовке текста П. И. Мельникова-Печерского к публикации приняли участие к. ф. н., старший преподаватель кафедры журналистики и массовых коммуникаций ПГНИУ З. С. Антипина, инженер Лаборатории политики культурного наследия ПГНИУ М. Г. Артёмова, а также магистранты кафедры журналистики и массовых коммуникаций В. С. Бычина и Э. В. Нечаева. Большую благодарность за помощь в подготовке книги выражаем д. ф. н., профессору, зав. кафедрой журналистики и массовых коммуникаций В. В. Абашеву, директору издательства «Маматов» И. Ю. Маматову, к. пед. н., старшему научному сотруднику Российской национальной библиотеки Д. К. Равинскому.
Текст «Дорожных записок» приведен в соответствие с нормами современной орфографии. Пунктуация в основном сохранена, редактировались только случаи, затрудняющие восприятие текста. Приведены в соответствие с современным написанием отдельные топонимы. Каждый случай изменения был отмечен в комментариях, которые сопровождают издание.
Е. Г. Власова
Статья первая
Саровская пустынь. – Илевский завод. – Мордва. – Ардатов. – Липня. – Выездное. – Арзамас. – Дорога к Нижнему. – Постоялый двор. – Анкудиновка
Мы приехали в Бутаково[30]. Как живописны окрестности этого села! Вдали на севере тянется черною полосою лес, отрасль лесов муромских, славных своим Соловьем-разбойником и сильным могучим богатырем Ильею. Как звездочки, блестят на этой полосе куполы Саровской пустыни; а там, где лес сливается с отдаленностью, белеется церковь Сарминского Майдана. На обширной равнине, между этим лесом и возвышенностью, на которой расположено Бутаково, разбросаны кучами деревни и хуторы – они так хорошо рисуются на золотом поле богатой нивы. Направо Мокша ленточкой вьется по полям, между дубовыми рощицами и деревьями, налево отлогая возвышенность, покрытая пашнями; дальше виднеются колокольни и две-три минары мусульманские. Экипаж наш изломался (уверяю вас, что это не вседневная фраза каждого романиста и путешественника), его надобно было починить, но где остановиться? Гостиниц у нас в селах, как известно всем и каждому порознь, не состоит в наличности, постоялого двора в Бутакове не случилось: нечего делать, принуждены были отправиться к помещику. Обдумывая деревенские комплименты и надеясь на русское гостеприимство, еще не изгнанное из деревень французскими диковинками, мы вошли в дом К. Д. Радушный прием, сытный обед, деревенская непринужденность и милая дочь хозяина заставили нас забыть всю неприятность остановки; после обеда явился на стол сотовый мед, настоящий тамбовский десерт, гербовый. Из разговоров за обедом я узнал, что при выезде из Бутакова стоит памятник времен татарских; разговорчивый Д. насказал мне Бог знает какую историю об этом памятнике и уверял меня изо всех сил, что на месте его похоронен если не сам Чингисхан, то, по крайней мере, важный татарский человек. Как не взглянуть на такой памятник! Я тотчас же попросил его показать мне этот важный остаток древности. «Хорошо, я покажу вам его, только наперед вам скажу, что вы не разберете надписей, которые на нем находятся. Много проезжающих, – продолжал Д., – смотрели на него, да посмотрят-посмотрят, а все толка нет. Говорят, надписи эти на каком-то неизвестном языке». Это еще больше подстрекнуло мое любопытство: тотчас после обеда мы отправились.
