Некоторое время они сидели в тишине. Внизу, в Райгейте, горела уже не пара огоньков, а пара десятков, и в небе у них над головой появилась первая звезда. На девушку напал смех – почти беззвучный, истерический смех, который почему-то показался обидным Обри Вейру.

Она встала.

– Меня скоро хватятся. Надо идти.

Он проводил ее до дороги.

– Так что же – всему конец? – спросил он, испытывая странное смешанное чувство облегчения и тоски.

– Да, всему конец, – подтвердила она и пошла прочь.

И в тот же миг на сердце Обри Вейра легла плита невосполнимой утраты. Девушка успела отойти ярдов на двадцать, когда он громко застонал от сокрушительной тяжести этого небывалого ощущения – и бросился догонять мисс Смит, раскинув руки.

– Анни, – кричал он, – Анни! Я сам не знаю, что говорю. Анни, я понял: я люблю тебя! Я не могу без тебя. Только не это! Я сам себя не понимал.

Какая тяжесть! Плита грозила раздавить его.

– Постой, Анни, постой! – кричал он срывающимся голосом, из глаз брызнули слезы.

Она внезапно обернулась, и руки его упали. При виде ее бледного, неживого лица он онемел.

– Ты и впрямь не понимаешь. Я простилась с тобой.

Она смотрела на него. Он явно был страшно расстроен, к тому же запыхался от своих беспомощных выкриков на бегу. Ничтожный человечек – до невозможности жалкий! Она подошла к нему, взяла в ладони его мокрую байроническую физиономию и покрыла ее поцелуями.

– Прощай, человечек, которого я любила, – говорила она, – и прощай навсегда, мое глупое, сумасбродное увлечение!

С отрывистым то ли смешком, то ли всхлипом – она сама затруднилась точно определить, что это было, когда описывала сцену на скамейке в своем романе, – девушка снова быстро пошла прочь и на развилке свернула с тропы, ведущей к дому Обри Вейра.

Обри Вейр, словно в ступоре, стоял на том самом месте, где она его расцеловала, пока ее белое платье не скрылось из виду. Потом непроизвольно вздохнул, вернее, выдохнул, как после тяжкого усилия, – и тем привел себя в чувство. Очнувшись, он задумчиво побрел по мягкой опавшей листве домой. Эмоции – страшная сила.

– Как тебе картошечка, милый? – поинтересовалась за ужином миссис Обри Вейр. – Я старалась.

Обри Вейр нехотя покинул высокую сферу туманных размышлений и спустился на уровень жареной картошки.

– Картошечка… – повторил он через минуту, в течение которой пытался стряхнуть с себя воспоминания. – Да. По цвету точь-в точь опавшие листья лещины.

– Ах ты, мой поэт! Ну надо же придумать такое, – восхитилась миссис Обри Вейр. – Да ты попробуй, поешь: картошечка – объедение.

Перевод С. Антонова

Рассматривать ли грабеж как спорт, ремесло или искусство – вопрос спорный. Для ремесла его технические приемы недостаточно точны, а его претензии на то, чтобы быть искусством, опровергаются элементом корысти, который, собственно, и является в данном случае мерилом успеха. В целом правильнее всего считать его спортом – таким видом спорта, правила которого по сей день не разработаны и в котором призы присуждаются в высшей степени неформальным путем. Именно неформальный характер грабительской деятельности и привел к прискорбному провалу двух подававших надежды новичков, проникших в Хаммерпонд-парк.

Ставкой в этом деле были главным образом бриллианты и другие фамильные драгоценности недавно вышедшей замуж леди Эйвлинг. Читателю следует помнить, что леди Эйвлинг приходилась единственной дочерью миссис Монтегю Пэнгс, известной своим гостеприимством; газеты подробно освещали ее брак с лордом Эйвлингом, смаковали количество и качество свадебных подарков и упоминали о намерении молодоженов провести медовый месяц в Хаммерпонде. Сообщение об этих ценных призах вызвало немалое оживление в узком кружке, общепризнанным лидером которого являлся мистер Тедди Уоткинс; было решено, что он в сопровождении опытного помощника посетит деревню Хаммерпонд и сполна применит там свои профессиональные навыки.

Мистер Уоткинс, человек от природы скромный и застенчивый, предпочел нанести этот визит инкогнито и, как следует обдумав детали предприятия, выбрал себе роль художника-пейзажиста с зауряднейшей фамилией Смит. Он отправился в Хаммерпонд один, условившись со своим помощником, что тот появится на месте предстоящих событий лишь в последний день пребывания там мистера Уоткинса, ближе к вечеру. Надобно заметить, что деревушка Хаммерпонд – пожалуй, один из прелестнейших уголков Сассекса, где еще сохранилось немало домиков с соломенной крышей; приютившаяся под холмом каменная церквушка с высоким шпилем – одна из самых красивых в графстве – почти не подверглась реставрации, а буковые леса и густые заросли папоротника, сквозь которые, извиваясь, дорога бежит к величественному особняку, изобилуют «видами» – как называют это невзыскательные художники и фотографы. Поэтому мистера Уоткинса, прибывшего туда с двумя чистыми холстами, новехоньким мольбертом, ящиком с красками, саквояжем, разборной лесенкой хитроумной конструкции (наподобие той, которой пользовался покойный мастер Чарльз Пис)[50], фомкой и мотками проволоки, встретило – с энтузиазмом и некоторым любопытством – полдюжины собратьев по кисти. Это обстоятельство неожиданно придало правдоподобия той личине, которую он избрал, но одновременно вовлекло его в пространные разговоры об искусстве, к каковым он был совсем не подготовлен.

– Вы часто выставляетесь? – полюбопытствовал молодой Порсон в баре трактира «Карета и кони», где мистер Уоткинс вечером в день своего приезда искусно выуживал необходимые сведения о местной жизни.

– Очень редко, – ответил мистер Уоткинс, – немного здесь, немного там.

– В Академии?[51]

– Конечно. И в Хрустальном дворце[52].

– А вас удачно вешали? – допытывался Порсон.

– Не каркайте, – отрезал мистер Уоткинс. – Я этого не люблю.

– Я имел в виду: в хорошее ли место вас помещали?

– Что у вас на уме? – подозрительно ощетинился мистер Уоткинс. – Вы как будто хотите выведать, было ли такое, что меня загребли?

Порсона воспитали тетушки; этот молодой человек выделялся джентльменскими манерами даже среди художников и не знал, что значит «загребли», но почел за лучшее пояснить, что не подразумевал ничего подобного. И поскольку вопрос о том, как вешают, похоже, был весьма чувствительным для мистера Уоткинса, Порсон заговорил о другом:

– А с моделями вы работаете?

– Нет, в модах я не разбираюсь, – отозвался мистер Уоткинс. – В этом сильна моя крош… то есть миссис Смит.

– Так она тоже пишет? – восхитился Порсон. – Как это замечательно!

– Весьма, – согласился мистер Уоткинс, хотя вовсе так не думал, и, чувствуя, что разговор ускользает за пределы его разумения, добавил: – Я приехал сюда, чтобы запечатлеть усадьбу Хаммерпонд при лунном свете.

– Вот как? – заинтересовался Порсон. – Что ж, довольно оригинальная идея.

– Да, – согласился мистер Уоткинс. – Когда меня посетила эта мысль, я тоже счел ее удачной. Рассчитываю начать завтра ночью.

– Что? Вы же не собираетесь работать посреди ночи на пленэре?

– Вообще-то, собираюсь.

– Но вы ведь даже холста не разглядите!

– Имея этот чертов полицейск… – начал было мистер Уоткинс, но быстро спохватился и, кликнув мисс Дарган, заказал еще кружку пива. – У меня будет при себе одна штуковина – называется потайной фонарь.

– Но ведь скоро новолуние, – возразил Порсон. – Луны вовсе не будет.

– Что ж, будет дом, – сказал Уоткинс. – Я, видите ли, собираюсь сперва написать дом, а уж потом – луну.

– О! – произнес Порсон, слишком озадаченный, чтобы продолжать беседу.