– Да вот еще, – ответила Тамарка. – Ничего меня не тошнит. Меня устраивает, что в зеркале вообще что-то отражается.

– Хе-хе! Хорошо сказано, подруга. А ты скажи тогда, за что нас Бог обидел, как черепаху, что у нас дети такое дерьмо.

– Эх, Валюша, чего уж теперь… больше рожать надо было. Родилось бы и дерьмо и не дерьмо. У меня, кроме меня, в семье еще пять детей было. Ну, считай – Сашка сел, туберкулез в зоне схватил, потом с ним и спился, Ольга спилась вместе с мужиком своим, Толя в армии сгиб на подлодке, а остальные так, ничего. Значит, трое пропали, а трое сдюжили. Пятьдесят на пятьдесят…

Валентина Степановна в задумчивости сжевала целую горсть закусочных катышков.

– А я после Катьки аборт сделала и уже не беременела ни фига. Ой, Тамара, что-то скучно мне… – простонала Грибова и налила себе полный стаканчик.

«Ой, скучно, Валентина Степановна, скучно!» – простонала ей в ответ русская равнина и, не имея возможности принять стаканчик, так же тоскливо и жадно, как мамаша Карантины, стала поливать себя дождем.

Лейся, лейся, древняя, спасительная морока! Смывай грязь и порождай грязь. Вбей ведьминскими тонкими пальцами в наши нищие головы прекрасную, бодрящую идею о том, что нельзя дважды войти в одну и ту же воду, чтоб мы забыли – повсюду одна и та же вода…

– А у нас такой заказ был хороший, – вздохнула Тамара. – На Первой Речной домик. На три с половиной штуки договорилась плюс наша краска… Раз уж Севастополь накрылся, так поработали бы, а то потом сырь пойдет, потом колотун и все, зубы на полку…

– Обрыдло! – коротко ответила Грибова, и равнина, упиваясь дождем, отозвалась: – Обрыдло, Валя, точно говоришь… Хоть всю меня кровью залей, концлагерями меня застрой, хоть любой Тамерлан объявись и великой палкой лупи стада народов – я работать не пойду-у-у-ууу…

Завыл ветер и началось то, о чем русские люди говорят, передернув плечами, с удивлением и тайным ужасом-восторгом: ну, погодка! И знают, что когда их земля в таком настроении, лучше всего тихо сидеть дома да водку пить. Однако…

– Алло! – раздался у крыльца напористый женский голос. – Валентина Степановна Грибова тут живет?

Кого черт может принести в такую погоду!

А кого может, того и носит. У дома Валентины Степановны, браня дождину с ветрищем, топтались четыре чужих человека – съемочная бригада ток-шоу «Правду говорю».

Глава двадцать четвертая,

в которой Валентина Степановна говорит правду

С провинцией связываться – одно мучение. Что такое время, знали только в Москве. Заказанный за три дня джип и не подумал их встретить в Петербурге, пришлось администратору Инге час вопить по трубе, ну, это она умела. Коля Соколинский, оператор, что время даром терять, откупорил фляжку, да и у Миши-звукоинженера с собой было. Кристина-журналистка, отвечавшая за сюжет, была юна и тревожилась из-за ранней алкоголизации группы, забавляя «стариков».

Это не называется пить. Ты, малявка, еще не видела, как «железо» пьет, когда всамделе пьет. Тощая, стильная Кристина, с мальчишеской стрижкой и той самой вилкой в заднице, что торчит у тележурналистов-неудачников, раздражала всю группу. Клиника! Чего поперлись? Местным нельзя было сюжет заказать? Нет, ей нужен был личный контакт. Вышибут ее скоро, дуру нервозную. Нефартовая!

Кристина и сама знала, что она нефартовая, поэтому постоянно улыбалась и одновременно орала, отчего получался нехилый оскал. До выяснения обстоятельств «железо» могло и в машине подождать, но она выгнала всех на дождь. Она боялась идти к своей героине. Катаржина яркими красками расписала ей портрет матери.

Ни в коем разе не звонить по телефону! Она и говорить не станет, а завалитесь после звонка – вилами встретит. Мать надо брать внезапно, прямо в доме. Напирая на то, что это для внучки, что это Ника просила рассказать о своей судьбе. Объяснить, что она, Валентина Степановна, совершила подвиг и обязана рассказать об этом женщинам России.

Пока теледамы в два горла трещали заготовленные тексты, видавшие виды Коля с Мишей прикидывали, как снять открывшуюся взору знакомую жанровую сцену «баба в водке». Первой очнулась Тамарка и заметалась, приводя Валентину в чувство, плеща ей в лицо холодной водой, стягивая сопревшую кофту, укладывая прямо руками всклокоченные власы. Грибова не сопротивлялась, лишь слабо кряхтела и поводила глазами.

Заявись группа хотя бы на второй день ее запоя, Валентина Степановна повела бы себя разумно, то есть послала чертей к Родине-матери, чей падший дух они успешно растлевали. Но она ослабла, помутилась в уме и видела реальность в неверном, фантастическом свете тех лампочек, что в причудливом ритме вспыхивают в отравленном сознании запившего человека.

Она хотела видеть внучку, поговорить с тварью-дочерью. А возникшие в ее доме призраки как раз и уговаривали все рассказать, обратиться к дочери, облегчить душу, объявить правду.

Правду говорить? Ха. Да Валентина всю жизнь только и делала, что правду говорила. Надо заметить, что среди русских людей, живущих исключительно своим трудом, это бывает. Правда и то, что говорящие правду и отвращающие лицо свое ото лжи часто вынуждены утаивать, скрывать роковое свойство натуры.

У Тамары, конечно, были сомнения, стоит ли Валентине выступать в таком виде. Но соблазн впился в нее тысячами блестящих иголочек: телевидение! Покажут по телевизору мою Валю, а может, и меня. А что такого? Что нам скрывать? Валя, ты расскажи, расскажи, как мы живем, как пашем, как наши рублики честные-соленые зарабатываем, как детей растим себе на горе, расскажи!

Грибову переодели в нарядную блузу, с розами и люрексом (отыскала проворная подруга!), бутылки со стола убрали, но скрыть то, что Валентина тяжело пьяна, было никак нельзя. Водка плескалась в ее дико блестящих, тоскливых глазах, исказила голос, ставший характерно для пьющих женщин расплавлено-тягучим и визгливым, как бы барахтающимся в шторме собственных интонаций. Но ругательный дар никогда не оставлял Валентину Грибову. Не оставил и теперь.

– Валентина Степановна, я знаю, что вы долгое время воспитывали свою внучку, теперь Вероника живет с матерью, что вы хотели бы ей сказать? Вот туда смотрите, пожалуйста. Валентина Степановна, вот туда, считайте, что дочь там.

– С матерью, – повторила Грибова. – Катька-блядь утащила мою Веру… Катька! Задушу своими руками. Все Ящеры знали, что ты проститутка. От срама я уехала на деньги твои позорные!

– На какие деньги, Валентина Степановна?

– На те деньги, что она с того мужика взяла. С этого… Времина. Он женатый был, не мог на ней жениться. Да и что на вас, на блядях, жениться? – прибавила Грибова, свирепо глядя на журналистку Кристину. – Вы бы на себя посмотрели, на кого вы похожи. Грудь заголит, ноги заголит, живот наружу, краски полкило на лицо намажет – и давай женись на ней.

– Это вы критикуете современных русских женщин?

– Русские женщины! Были русские женщины, а стали французские проститутки! – отрезала Валентина. – Слышали, вы? Вон туда говорить? Там проститутки сидят, мильенами, да? Проститутки! За деньги на все готовы! Прости-господи с глазами обоссанными. Наши Наташи! На весь мир всю страну осрамили! Отдай внучку, Катька, она чистая девочка, тебя к ней подпускать нельзя. Я тебя родительских прав лишу!

– А скажите, пожалуйста, вот про деньги, которые ваша дочь получила от Времина, много было денег, эти деньги на что пошли?

Валентина Степановна заплакала («В кадре плачет! – пронеслось в голове Кристины. – Атас, супер!»).

– Дом я купила, – призналась Грибова, всхлипывая. – Вот этот дом купила на те деньги от Катькиного срама… А как было жить, в Ящерах оставаться? Там стыдно было – все знали… Это ж вам не сейчас, когда все блядьми стали! Это в ту жизнь еще, когда мы скрывали, что мы бляди. Стеснялись!

(«Ну, пиип сделаем на “блядей”, а по артикуляции все равно будет видно, что она несет», – подумала Кристина, уловив еще краем глаза и уха, что мужскому «железу» телегруппы явно нравятся мамашины тексты.)