Собственно говоря, искать мне тут было нечего и непонятно, чего я ждала. Я подошла к темно-синему балдахину со звездами и еще раз дотронулась до кистей. Механизм сработал безупречно, и в наклонившемся зеркале отразился пейзаж за стеклом: бельведер, часовенка и липовая аллея до горизонта. Картина подернулась мелкой рябью и, покачнувшись, замерла.
Засмотревшись на перевернутый мир у меня над головой, я подумала, что ведь и я сейчас нахожусь в зазеркалье. Не в своем обычном уютном мирке, где французские любовные романы соседствуют с чашкой горячего шоколада, а сплетни моей горничной Веры заставляют смеяться от души над похождениями добропорядочных граждан нашего сонного N-ска. К моей тоске и ужасу я попала в ужасный заколдованный мир, где духи запросто разговаривают с людьми, где убийцу не отличишь от нормального человека и ты не знаешь, удастся ли тебе дожить до завтрашнего дня. Как мне хотелось вырваться из этих душных стен на волю, уехать и забыть о существовании особняка с белыми колоннами!
Глянув в последний раз на зеркало, перед тем как выйти из спальни Иловайских я, неожиданно для себя, обратила внимание, что одна из звезд, высеченных на зеркале, совпала с отражением бельведера, а другая с часовенкой. Меня это очень заинтересовало, и я стала искать третью точку. Ею оказался огромный дуб, чье отражение легло на третью звезду герба, стоило мне слегка потянуть за шнур.
И тогда свиток в лапе волка точнехонько лег на башенку северного крыла, стоявшую прямиком над моей спальней.
Дернув за шнур, чтобы сместить положение зеркала и не дать никому придти к той же догадке, я выбежала из спальни и спустилась вниз. Первым меня встретил Пурикордов:
— Полина, где вы были? Мы так волновались, куда вы запропастились? — но, несмотря на кажущуюся любезность, его глаза смотрели на меня с нескрываемым подозрением. Он перевел взгляд вниз, на мои туфли, и я с ужасом заметила, что они все в пуху от подушек. — Вы щипали кур в курятнике? Как вы туда попали?
— Не время для насмешек, Александр Григорьевич, — невежливо оборвала я его. — Нужно немедленно что-то делать! Я только что заглянула в спальню Иловайских — там полнейший разгром. Что-то, видимо, искали. Как увидела, сразу бегом сюда.
Услышав мою новость, к нам тут же подтянулись и остальные обитатели дома.
— Уж не вы ли там его и устроили, любезнейшая Аполлинария Лазаревна? — хмуро спросил меня Воронов. — Бегаете, как угорелая, первой тела находите, теперь вот погром узрели. Прыткая уж больно. Может быть, на воре шапка горит?
— И тело она нашла под своим балконом, а не под чьим-то другим, — добавила певица. — Кто поручится, что не она хозяйку зарезала.
— Да вы что? — попятилась я. Со всех сторон на меня смотрели холодные враждебные глаза. — Как вы все смеете так облыжно обвинять без суда и следствия?! Что мне оставалось делать, даже если я первой Марину увидела — оставить ее замерзать на холоде, а самой лечь спать? Только чтобы никто не подумал, что, раз первая сообщила, значит, убила? Разве это по-христиански? По-человечески?
— Оставьте ее в покое! — вдруг резко сказала Ольга, внимательно следившая за ходом беседы. — Она ни в чем не виновата!
— Откуда вам это известно, Ольга Сергеевна? — спросил Карпухин. Он сидел за столом без головной повязки, делавшей его похожим на легкомысленного султана, и вид имел самый цветущий. — Нет, пусть присутствующие поймут меня правильно, я не то чтобы обвиняю мадам Авилову, но все же хотелось бы знать…
— Я чувствую, — просто сказала Ольга, — Аполлинария Лазаревна никого не убивала. И нечего оскорблять ее бездоказательными обвинениями!
— Спасибо, — попыталась я улыбнуться, тронутая неожиданной поддержкой, но у меня ничего не вышло, и я перевела разговор на другое: — А где г-н Гиперборейский?
— Он у себя в комнате, — ответил Воронов, держа за руку свою молчаливую супругу. — Чемоданы с реквизитом собирает да духов разговорчивых клянет. Только что проходил мимо его двери — слышал собственными ушами.
— И что они ему отвечают? — усмехнулся Пурикордов. — Как мне кажется, давеча Фердинант Ампелогович был немало настроен против говорящих духов. Неужели он еще не успокоился?
— Что-то вы слишком веселы, Александр Григорьевич, — заметила Перлова. — Не к добру это. Попомните мои слова.
— Виноват, Ангелина Михайловна, это у меня нервическое, — слегка поклонился он. — Неизвестно, кто следующий? Чей жребий выпадет и на кого рок укажет?…
— А где Елена Глебовна? — осторожно спросила я.
— Они с Анфисой обряжают покойницу, а Тимофей снег расчищает у дверей.
— Пойдемте, я покажу вам, во что превратилась комната Иловайских, — предложила я. Со мной согласились — все равно до прибытия крестьян, навстречу которым Тимофей раскапывал аллею, делать было нечего. Мы отправились в разгромленную спальню хозяев дома.
Увидев душераздирающее зрелище, Карпухин присвистнул, Воронов покачал головой, а у Перловой разгорелись глаза.
— Вот это кровать! — ахнула она. — Как же они тут спали?
— На большой кровати, Ангелина Михайловна, выспаться — наука не хитрая. Вы на узенькой попробуйте, да с колдобинами под спиной, — Карпухин обошел кровать и потянул за золоченый шнур с кистями.
Я мысленно обрадовалась, что изменила положение зеркал и теперь никто не догадается, какой ключ они содержат.
Пурикордов подошел поближе и заглянул под полог:
— Знатная штука! Молодец Иловайский, умел жить и радость себе доставлять! Знавал Сергея Васильевича, жуира и куртуазного кавалера, но чтобы такое!.. Как только он эту махину на второй этаж доставил? По частям, наверняка, в комнату заносили.
— Нет, — ответила Ольга, нимало не смущенная комментариями скрипача, — эта кровать здесь стояла, когда папа дом купил. И комод, и вон тот шкаф. Зеркала, к удивлению, целы были, только на балдахин другая материя пошла. Отцу здесь очень понравилось, он не захотел выбрасывать старую мебель и поэтому пригласил краснодеревщиков. Работники все подклеили, отполировали, а новая мебель была приобретена для первого этажа уже новой хозяйкой. А в спальнях все осталось как прежде. И в библиотеке те же шкафы с книгами. Отец только книги докупал да вина в коллекцию. Все хотел мебель обновить, да не судьба. То денег не хватало, то времени. Да, в сущности, и ни к чему это…
Ольга внезапно оборвала себя, словно испуганная собственным красноречием, и отвернулась.
— Интересно, кому дом принадлежал до Сергея Васильевича? — спросила я. — Неужели это правда, что говорил тот дух на спиритическом сеансе?
И я вкратце рассказала Ольге о том, что произошло. Она присела на край кровати и задумчиво произнесла:
— Раньше дом принадлежал барону Шпицбергу, попавшему в опалу еще при Александре Первом. Барон не скрывал своих масонских пристрастий и хвастался в обществе тем, что получил орден — розенкрейцеровский крест.
— Что это за человек? — заинтересовалась я и предложила: — Садитесь, господа, кто где. Делать нам нечего, держаться мы должны вместе, чтобы, не дай Господь, опять кого-нибудь не убили. Лучше пусть нам Ольга Сергеевна историю расскажет. А мы послушаем.
Карпухин поднес стулья, мы отряхнули с них пух от подушек, и Ольга продолжила:
— Эту историю мне прочитал отец. Она была написана по-французски владельцем этого дома. После возвращения барона из Парижа, где он прожил много лет вдали от родины, знакомые стали называть его магом и чернокнижником — он сильно изменился и внешне, и в помыслах: сумрачный, в черной одежде, всегда с толстым фолиантом подмышкой. И этому были особые причины.
В Париже барон вращался в самом великосветском обществе. Однажды писатель Шатобриан, у которого молодой барон исполнял обязанности писца, взял его с собой к некой гадалке по имени Барбара Круденер.[33] Та жила на улице Фобур-Сент-Оноре, в доме № 35, с большим запущенным садом. Она прекрасно говорила по-русски и по-французски, была интересной собеседницей, и у нее собиралось изысканное общество: герцог де ла Тремуай, мадам Рекамье и прочие. Увидев юного барона, гадалка заинтересовалась им и нагадала ему: если он выстроит дом, в котором будет жить один и видеть людей лишь раз в четыре года, в свой день рождения, то проживет двести лет. Родился барон в день святого Касьяна, двадцать девятого февраля, потому и назван был Кассианом — его предки еще при Екатерине Второй перешли из лютеранства в православие. Ему понравился такой счет: сколько бы он ни прожил на свете, каждый день рождения будет считаться за год. Пройдет четыре года, а он постареет лишь на год.
