— Полина, дорогая, спускайся вниз. Лучше нам всем быть на виду — так спокойнее, — Марина подошла, взяла меня за руку, но я высвободилась. Она непонимающе посмотрела на меня: — Что с тобой?

— А что со всеми нами? — ответила я вопросом на вопрос. Предположения Косаревой посеяли во мне подозрения. — Ты хочешь видеть всех вместе, потому что кто-то из нашего общества убийца? Тебе нужно, чтобы он был на виду и не смог продолжить свое кровавое дело? А может, я не хочу вас всех видеть?! Мне не терпится покинуть этот проклятый дом и больше сюда никогда не возвращаться!

— Между прочим, — она вздернула подбородок и отступила на шаг, — смерти произошли после твоего приезда. А ты у нас впервые — почти все уже бывали в нашем доме, и ничего подобного не происходило. А о тебе говорят, что ты замешана в N-ских громких событиях с убийством попечителя и графа Кобринского![19] Мне матушка писала.

— Как можно, Марина? — обиделась я и решила ответить той же монетой. — Ты обвиняешь меня? А кому выгодно это двойное преступление? Уж не сама ли ты убила мужа и любовника: мужа — за то, что за нелюбимого вышла с подмоченной репутацией, а любовнику измены с Ольгой не простила!

— Что за бред? — ахнула она.

— Отнюдь! Мамонов, обознавшись, поймал меня в коридоре и принялся целовать, когда я на праздничный ужин шла. Интересно, за кого он мог меня принять? Только у нас с тобой были одинаковые прически и похожие платья! С чего бы ему так себя вести, если ты ему не любовница, а уважаемая хозяйка дома?

Марина потеряла дар речи. В комнату протиснулся Карпухин.

— Аполлинария Лазаревна, голубушка, не надо так близко к сердцу принимать. Никто вас ни в чем не обвиняет — это дело полиции и суда. А сейчас возьмите меня под руку и давайте спустимся вниз, попросим Александра Григорьевича сыграть нам что-нибудь, а Ангелину Михайловну спеть и будем радоваться, что мы молоды и живы. Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus,[20] - пропел он, совершенно не к месту и не ко времени, лишь бы порадовать меня и разрядить обстановку.

В конце концов, я позволила увести себя вниз. Стол был уже убран. Стоял горячий самовар, а на блюде горкой красовались свежие ватрушки — Анфиса постаралась. Вороновы сидели рядком и, заметив меня, тут же начали перешептываться. Пурикордов настраивал скрипку, а певица, задумавшись, смотрела на Гиперборейского, уплетавшего ватрушки. Ольги в комнате не было.

Только я собралась спросить, где девушка, как скрипач тронул смычком струны, и торжественная мелодия Баха заполнила собой все вокруг. Я узнала «Чакону» из партиты ре-минор, которую впервые услышала, будучи с мужем на концерте в Петербурге.

А Пурикордов продолжал играть. Соло из «Лебединого озера» сменили каприсы Паганини, Брамс и Венявский. Как это было прекрасно! Скрипка пела густым благородным тембром, смычок то взлетал высоко, то трепетал под чуткими пальцами артиста, и не было вокруг ничего — ни смерти и ужаса, тайн и страстей, только мелодия, полная любви и очарования.

— Браво, маэстро! — мы аплодировали изо всех сил, а Пурикордов кланялся, прижав руки, держащие смычок и скрипку, к груди, и я была уверена, что он не видел, что стоит не перед ликующим залом, освещенным тысячами свечей, а в обычной гостиной, перед столом с самоваром и горсткой растерянных людей.

— А теперь попросим спеть нашу дорогую Ангелину Михайловну, — предложил скрипач и заиграл первые звуки романса «Черная шаль».

Она пела с цыганским надрывом, старательно выводя каждую ноту. Не скажу, что ее манера мне импонировала, но Перлова, действительно, обладала хорошим голосом, хотя аккомпанемент Пурикордова превосходил ее пение.

Этот небольшой импровизированный концерт грел душу и позволял забыть, что мы, собственно говоря, заложники убийцы и находимся в западне с двумя непогребенными телами. Двери занесены снегом, крестьяне из соседней деревни пробиваются к нам уже несколько часов, а мы сидим и ждем, кто из нас будет следующей жертвой. Я смотрела на Александра Григорьевича и не понимала, как этот талантливый артист с тонкими изящными руками, приятный собеседник и интересный человек мог быть замешан в каких-то тайных и преступных деяниях — ведь я собственными ушами слышала, как он угрожал Косаревой.

Певица исполняла один за другим романсы Апухтина и Полонского, а мою голову теснили вопросы: за кого принял меня обознавшийся в темноте Мамонов — за жену или дочку Иловайского? Или я зря накричала на Марину после недоброй подсказки Косаревой. А может, у него был роман с певицей? Нет, кажется, Перлова тоже впервые здесь, как и я. Не с приземистой же Еленой Глебовной или пожилой Вороновой ему амуры разводить… Кажется, всех здешних дам перебрала.

Что еще? Почему Ольга мне рассказала об отношении отца и матери к ней одно, а Косарева — другое. Не верится мне что-то в потусторонние голоса и прочее сотрясение воздусей.

Почему Пурикордов накинулся на Косареву, словно она находится у него в подчинении? Что за странные слова он произносил: прецептор, приор, орден? Он что, католик?

— И где, наконец, Ольга?

Я так погрузилась в размышления, что не заметила, как произнесла эти слова вслух, помешав певице допеть «Ночью нас никто не встретит, мы простимся на мосту».[22]

— Полина, что с тобой? — спросила моя злополучная подруга. — Ольга сейчас отдыхает в другом крыле дома, возле библиотеки, ведь ее комната пришла в негодность.

Этим изящным эвфемизмом она, как гостеприимная хозяйка, делающая все для удобства гостей, заменила правду о действительном состоянии Ольгиной комнаты. Но я не была на нее в обиде.

— Пойду навещу ее, — я встала и вышла из гостиной. Никто не сказал мне ни слова.

Поднимаясь по лестнице западного крыла дома на второй этаж, я услышала за собой частые шаги. Мне стало не по себе.

— Подождите, Аполлинария Лазаревна, я хочу вам кое-что сказать, — ко мне спешил Карпухин, перепрыгивая через две ступеньки.

— Что случилось, Иннокентий Мефодьевич? — удивилась я. — К чему такая срочность?

— Не ходите, прошу вас, к Ольге. В вашем визите нет никакой надобности. Она не готова вас принять.

— Но почему вы меня останавливаете? Кто вы ей и кто вам дал право говорить за нее? Уж не случилось ли с ней чего-либо плохого?

Он укоризненно посмотрел на меня и покачал головой:

— Убедитесь сами, я провожу вас, ведь вам неизвестно, где сейчас находится ее комната.

Карпухин подвел меня к одной из дверей и тихонько приоткрыл.

Ольга спала в глубине алькова. Ее пепельного цвета волосы разметались по подушке, на столике около кровати стояла склянка с остатками жидкости и пустой стакан. Осторожно подойдя к постели, чтобы не разбудить спящую, я взяла склянку в руки, открыла притертую крышку и понюхала. Запах был резким, напоминающим камфару. Я поморщилась:

— Что это?

— Отвар синюхи. Там еще пустырник и валериана, я точно не знаю состав. Ольга постоянно принимает эти капли — она плохо спит, а сейчас, после пережитого, ей, как никому, надо придти в себя и примириться с действительностью. Потерять одновременно и отца, и сердечного друга — тяжесть невыносимая для любого человека, намного более крепкого, чем бедная девушка.

Он взял меня под руку.

— Пойдемте отсюда. Если вам неприятно сидеть вместе со всеми в гостиной, вот здесь, рядом, библиотека. Хотите взглянуть?