Может быть, госпожа Вебер и впрямь добра и полна внимания к нему: кому не понравился бы такой изысканный, веселый и непоседливый человек, как Вольфганг? Но у нее есть и другая причина обхаживать своих пансионеров: три дочери, которых нужно пристроить. Поэтому понятно, что она разрешала своим постояльцам заигрывать с ними. Моцарт, искренне влюбленный в Констанцу, забеспокоился. Игры эти, вероятно, были невинными, но кто мог бы гарантировать, что дело не пойдет дальше, и Моцарта злила готовность девушки позволять месье пансионерам любоваться своими ножками. Письмо, которое он пишет Констанце 29 апреля 1782 года, показывает, несколько были ранены в этих обстоятельствах его чувствительность, достоинство и любовь, а также как плохо знала его эта девушка и насколько она была неспособна понять тонкость молодого музыканта. Из них троих — Жозефы, которая в 1788 году выйдет замуж за музыканта Хофера и которой в 1781 году было двадцать три года, восемнадцатилетней Констанцы и четырнадцатилетней девочки Марии Софии, которая в 1806 году выйдет замуж за композитора Хайбеля, — Жозефа, как и Алоизия, хорошая певица, Моцарту кажется слишком старой. И естественно, что наибольшая близость возникнет у него с Констанцей. Мы далее увидим, к чему это приведет.
Г-жа Вебер уже не в первый раз взывает к чувству, пробуждение которого в сердце Моцарта никогда не оставляет его безразличным, — к состраданию. Когда-то он стремился изо всех сил вытащить из нужды этих людей, которых считал такими достойными! Теперь г-жа Вебер донимает его разговорами о том, насколько печально ее положение вдовы, о грустной необходимости сдавать комнаты, и хотя ее зять Ланге регулярно выплачивает ей обещанное содержание — об этом свидетельствуют чековые книжки этого достойного человека, — жалуется на неблагодарность Алоизии, которая никогда ее не навещает и оставляет жить в нищете.
Вольфганг был так огорчен этим, что не удержался и наивно поведал обо всем отцу, хотя должен был понимать, что в Зальцбурге это радости не вызовет: «Эта девушка висела на шее у своих родителей, без всяких забот о себе, но едва пришло время, когда она могла бы выразить признательность матери и подумать о сестрах, она забыла о них, вцепившись в какого-то актера, женила его на себе, и с тех пор мать не имеет от нее ничего, ровно ничего!» Сеть, которой г-жа Вебер изобретательно оплетает юного музыканта, желая женить его на одной из своих дочерей, соткана из сетований, лести, материнских забот, приветливости, знаков внимания и атмосферы задушевности, что позволяет ей внушать уважение к себе такому отзывчивому на излияния чувств юноше и, обслуживая, подчинять его себе, угождать его гурманству и радовать сознанием того, что его белье всегда будет в порядке, а костюм — вычищенным щеткой, чтобы он мог отправиться на обед к канцлеру Кауницу или князю Цихи.
Действительно, с некоторых пор Моцарт стал казаться г-же Вебер хорошей партией. У него есть ученики, притом многочисленные, которые хорошо платят, правда, не все; встречаясь с одаренным ребенком, Вольфганг учит его бесплатно, если тому нечем заплатить. У него хорошие связи, он играет в домах самых знатных людей. Заказ на Похищение из сераля вводит его в круг музыкантов, которым покровительствует двор. Штефани-младшего очень ценит император, и тот способен продвинуть своего друга очень далеко и высоко. Г-жа Вебер радуется, что композитор снял у нее комнату и не обходит вниманием ее дочерей, Допускаю, что соблюдая все приличия, он общается с ними настолько тесно, что в один прекрасный день «рыбку подсекают».
Думал ли Моцарт о женитьбе? Пока еще нет. Отвечая на Упреки Леопольда, раздраженного известием, что Вольфганг поселился у Веберов, и прослышавшего в Зальцбурге о том, что его сына часто видят с какой-то девушкой, молодой человек негодует по поводу этих глупых слухов. «Если я за всю жизнь ни разу не подумал о женитьбе, то сейчас тем более. Правду сказать, мне нужна только богатая жена, но если бы я теперь в самом деле смог найти счастье в браке, то все равно у меня не было бы никакой возможности заниматься ухаживанием, так как в голове у меня совсем другое. Бог наделил меня талантом совсем не для того, чтобы я ухватился за чью-то юбку и провел время юности в бездействии. Чтобы, едва начиная жить, я отдался этой горькой жизни? О! Я не имею ничего против брака, но теперь это для меня губительно».
Итак, вопрос о так называемых матримониальных проектах решен. К тому же Вольфганг не видит причин для таких разговоров. «Не хочу сказать, чтобы я проявлял высокомерие к мадемуазель, которую уже навязывают мне в жены, и что я об этом ничего ей не говорю, но я и не влюблен в нее. Я обмениваюсь с нею шутками, когда есть время, а это бывает только вечером, если я ужинаю дома, потому что утром я пишу у себя в комнате, а во второй половине дня редко бываю дома… И это все». Иногда они выходят прогуляться в прекрасный парк Пратер, вход в который император Иосиф II великодушно открыл для своих подданных, а также позаботился о том, чтобы там посадили уже взрослые деревья и гуляющие могли найти приятную тень. «Мы были в Пратере всего два раза и с ее матерью: я тогда был дома и не смог отказаться пойти вместе с ними».
Так или иначе, эти развлечения, если он действительно их разделял, никак не мешали работе. Даже в доме Веберов он ведет трудовую жизнь, которая всегда была его уделом, тихую, спокойную, без каких-либо эксцессов. «Ежедневно в шесть часов утра меня будит мой парикмахер. До семи я уже полностью одет. Потом пишу до десяти. В десять часов у меня урок у г-жи де Траттнер, в одиннадцать другой, у графини Румбек…. После этого я обедаю, если куда-нибудь не приглашен, тогда мы садимся за стол в два, а то и в три часа… До пяти или шести вечера работать невозможно, и вдобавок мне часто мешает какое-нибудь «собрание». Если его нет, я пишу до девяти часов…» Работа есть все время, долгов у него нет («я никому не должен и крейцера…») — что еще нужно, чтобы успокоить подозрительного отца?
Уверения Моцарта в том, что у него нет большого желания жениться, относятся к 25 июля 1781 года. Полугодом позднее все меняется. И дело не в том, что с июля намного улучшилось его материальное положение, и не в том, что теперь у него есть средства для жизни своим домом без забот и лишений. Объяснения, которые он дает, говорят о почти детском затруднении. Он так хорошо представляет себе гневное лицо ментора, прочитавшего его письмо от 15 декабря! И как нелегко нежному, уважительному сыну набраться смелости, чтобы получишь одобрение отца, с непримиримой решительностью осуждающего все, что Вольфганг делает, не посоветовавшись с ним!
«Позвольте мне объяснить вам свои очень обоснованные соображения. Природа говорит во мне так же громко, как и в других переростках. Я считаю для себя невозможным жить как большинство теперешних молодых людей. Прежде всего, я слишком религиозен, и потом, слишком дорожу своим будущим, а мои чувства слишком честны, чтобы я мог соблазнить невинную девушку. В-третьих, меня слишком пугает, вызывает отвращение, гадливость опасность заболеть и потом долго лечиться, чтобы общаться с сомнительными женщинами. Могу поклясться, что до сих пор я ни разу не имел дела ни с одним созданием такого рода… Я хорошо понимаю, что этот довод (как бы он всегда ни был силен) в данном случае не может считаться значительным. Просто мой темперамент больше привлекает спокойная жизнь и семейный очаг, чем шумная суета праздного света. Я с ранней юности не был приучен к заботе о себе, о стирке, об одежде и т. п., и в голову мне не приходит ничего, что было бы мне так необходимо, как жена… Мужчина, живущий один, в моих глазах живет только наполовину! И я действительно так на это и смотрю и с этим ничего не могу поделать. Я много думал, много размышлял… И иначе думать не могу».
После того как были изложены эти соображения, против обоснованности которых Леопольд возражать не сможет, следовало назвать имя той юной персоны, которая за полгода радикально изменила мнение нашего героя и внушила ему пламенное желание жениться. Вольфганг догадывается, какой беспредельной будет ярость отца, когда он узнает, что и на этот раз речь пойдет об одной из дочерей Вебер. И он спешит сказать, что это не старшая, Жозефа, «ленивая, грубая, лживая, зловредность которой трудно себе представить». И, разумеется, не Алоизия, «лживая и злобная кокетка», и не самая младшая, София, «пока еще слишком маленькая, чтобы могла представлять какой-то интерес». Это Констанца, «средняя», которую Моцарт изображает жертвой своего дома, возможно, именно из-за этого самой мягкой, самой понимающей, одним словом, самой лучшей…
