Филипп VI[32], этот простак, и тот, побежденный и раненный под Креси, постучался в ворота замка Арбруа с криком: «Отворите, это судьба Франции!» Мы ему и посейчас признательны за этот удачный мелодраматический эффект.

Иоанн II[33], будучи взят в плен принцем Уэльским, сказал с чисто рыцарской любезностью и изяществом французского трубадура: «Я хотел угостить вас ужином, но судьба распорядилась иначе: она желает, чтобы я отужинал у вас».

Это верх галантности, какую можно проявить в несчастье.

«Не дело короля Франции мстить врагам герцога Орлеанского», — великодушно сказал Людовик XII[34].

И это поистине великое королевское слово, слово, достойное того, чтобы его запомнили все монархи.

Франциск I[35], простофиля, распутник и незадачливый полководец, покрыл себя неувядаемой славой, написав своей матери, после поражения в Павии, эти изумительные слова: «Все погибло, кроме чести!»

Разве это изречение не кажется нам и поныне столь же прекрасным, как любая победа? Разве не обессмертила она память монарха больше, чем если бы он покорил целое королевство? Мы забыли названия большинства сражений той далекой эпохи, но разве забудешь: «Все погибло, кроме чести» ?

Генрих IV! Склонитесь, господа, среди вас он первый из первых! Коварный, бессовестный, лукавый, хитрый, как бес, лицемер, плут, каких мало, развратник, пьяница, не верующий ни в бога, ни в черта, он сумел своими шутками стяжать славу рыцарски благородного, великодушного, доброго, честного и неподкупного короля.

Ах, мошенник! Вот кто умел играть на человеческой глупости!

«Вешайся, храбрый Крийон[36], мы победили без тебя!» После таких слов любой военачальник пойдет на виселицу или на смерть за своего повелителя.

Перед знаменитой битвой под Иври[37]: «Дети мои! Если не достанет штандартов, следуйте за моим белым султаном, он всегда укажет путь доблести и победы!»

Мог ли не побеждать тот, кто таким языком умел говорить со своими командирами и солдатами?

Король-маловер жаждет Парижа; он жаждет его, но ему нужно сделать выбор между своей религией и красавицей столицей. «Полно, — шепчет он, — Париж стоит обедни![38]» И он меняет веру, будто сменил один камзол на другой. Но разве не правда, что этим словцом он искупил свое отступничество? «Париж стоит обедни!» Крылатое слово рассмешило ценителей остроумия, и короля недолго бранили.

Разве не стал он покровителем отцов семейств, спросив испанского посла, когда тот застал его играющим в лошадки с дофином:

— Господин посол! У вас есть дети?

Испанец отвечал:

— Есть, сир.

— В таком случае, — молвил король, — я продолжаю игру.

Но чем он покорил на веки сердце французов, сердце буржуа и сердце народа, — так это прекраснейшими словами, когда-либо произнесенными монархом, словами гениальными, полными глубины, добродушия, лукавства и здравого смысла: «Если бог продлит мои дни, я хочу, чтобы в моем королевстве не нашлось такого бедного крестьянина, у которого не варилась бы курятина к воскресному обеду».

С помощью таких слов владеют, управляют, распоряжаются восторженной и доверчивой толпой. Двумя изречениями Генрих IV нарисовал свой образ для потомства. Достаточно произнести его имя, чтобы перед глазами замаячил белый султан и запахло вареной курятиной.

Людовик XIII не отпускал шуток. Это был бездарный король, и царствование его было бездарно.

Людовик XIV оставил нам формулу неограниченного самовластия: «Государство — это я».

Он оставил нам меру королевской надменности, достигшей своего апогея: «Мне едва не пришлось ждать».

Он оставил нам образец пустозвонных политических фраз, которыми скрепляют союз между народами: «Пиренеи больше не существуют».

Все его царствование в этих немногих словах.

Людовик XV — волокита, щеголь и острослов — одарил нас прелестным девизом своей королевской беспечности: «После меня — хоть потоп!»

Если бы у Людовика XVI хватило остроумия сочинить каламбур, он, пожалуй, спас бы монархию. Кто знает, острое словцо, быть может, избавило бы его от гильотины.

Наполеон I пригоршнями рассыпал слова, поднимавшие дух его солдат.

Наполеон III одной короткой фразой заранее предотвратил любые вспышки гнева своего народа, пообещав: «Империя — это мир!» Великолепное утверждение, бесподобная ложь! После этого он мог объявить войну всей Европе, не опасаясь своего народа. Он нашел формулу, против которой факты были бессильны.

Он воевал с Китаем, с Мексикой, с Россией, с Австрией[39], со всем светом. Нужды нет! Есть люди, которые и сейчас с убеждением говорят о том, что он осчастливил нас восемнадцатью годами спокойствия. «Империя — это мир!»

Но и Рошфор[40] сокрушал Империю словами, более смертоносными, чем пули, пронзая ее остротами, разрывая на части.

Даже маршал Мак-Магон[41] оставил нам память о своем мимолетном правлении: «Я здесь, и буду здесь!» И свалил его опять-таки каламбур Гамбетты: «Решиться или отрешиться!»

Этими двумя глаголами, более мощными, чем революция, более грозными, чем баррикады, более сокрушительными, чем целая армия, более властными, чем все волеизъявления, трибун опрокинул воина, растоптал его славу, уничтожил его могущество и силу.

А те, кто ныне правит нами, падут, ибо они не знают остроумия; они падут, ибо в неминуемый, грозный час, в час восстания, когда качнутся весы истории, они не сумеют рассмешить Францию и обезоружить ее.

Из всех этих анекдотов не наберется и десятка подлинно исторических. Не все ли равно? Лишь бы верили, что они произнесены теми, кому их приписывают.

гласит народная песня.

Между тем мои коммивояжеры заговорили об эмансипации женщин, об их правах и о новом положении, которое они хотят занять в обществе.

Одни одобряли, другие сердились; маленький толстяк, остривший без передышки, положил конец и прениям и трапезе, рассказав нижеследующий анекдот.

— Недавно, — начал он, — в Англии происходило многолюдное собрание, где обсуждался этот вопрос. Один из ораторов, приведя множество доводов в пользу равноправия женщин, так закончил свою речь:

— Словом, господа, между мужчиной и женщиной, в сущности, очень маленькая разница.

И тут в зале раздался голос, убежденный, восторженный:

— Да здравствует маленькая разница!