С точки зрения чистого искусства — а почему бы не стать на эту профессиональную и нелицеприятную точку зрения и в политике и в литературе? — она не имеет соперников. Что может быть поразительнее успехов, достигнутых за одно только минувшее столетие?
Что будет завтра? Разве, по совести говоря, это ожидание непредвиденного не чудесно? Все возможно у нас, вплоть до самых неправдоподобных трагикомедий.
И чему же удивляться? Страна, где появляются Жанны д'Арк и Наполеоны, может почитаться страной чудес.
Затем мы любим женщин; и мы умеем любить их пылко и беспечно, игриво и почтительно. Наше поклонение женщине не имеет себе равных ни в одной другой стране.
Тот, кто сохранил в душе рыцарский пыл минувших веков, окружает женщин глубокой, проникновенной нежностью, умиленной и бережной. Он любит все, что в них есть, все, что исходит от них, все, что они делают. Любит их наряды, безделушки, украшения, их уловки, их наивное ребячество, их коварство, ложь и приветливость. Он любит их всех, богатых и бедных, молодых и даже старых, темноволосых и белокурых, полных и худощавых. Ему хорошо подле них, среди них. Он остался бы с ними навсегда, не чувствуя ни скуки, ни утомления, счастливый одним их присутствием.
Он умеет с первых слов, взглядом, улыбкой, показать им, что он их любит, пробудить любопытство, подстегнуть желание нравиться, заставить их пустить в ход все свои обольщения. Между ними тотчас зарождается безотчетная симпатия, живейшее участие, точно их роднит какое-то таинственное сходство характеров и вкусов. Между ними начинается своего рода состязание, она изощряется в кокетстве, он — в галантности, завязывается дружба, неуловимая и воинственная, устанавливается взаимная близость, сродство мыслей и чувств.
Он умеет говорить то, что им нравится, дать понять, что он о них думает, умеет выказать, не оскорбляя их скромности, не задевая их пугливого и столь чувствительного целомудрия, сдержанное и настойчивое желание, которое всегда таится в его глазах, мелькает около губ, бродит в его крови. Он их друг, их раб, слуга их прихотей и поклонник их красоты. Он в любую минуту готов откликнуться на их призыв, помогать им, защищать, как тайных союзников. Он рад бы пожертвовать собой ради них, ради тех, кого никогда не видел.
Он не требует ничего, он доволен, если они уделяют ему немного нежной дружбы, немного доверия или внимания, или только немного приветливости и даже злого лукавства.
Он любит женщину, которая проходит мимо него по улице и скользит по нему взглядом. Любит девочку с распущенными волосами, завязанными голубым бантом, с цветком на груди, с робким или бойким взглядом, которая медленной или торопливой походкой идет в толпе прохожих. Любит незнакомок, случайно задетых локтем, юную продавщицу, мечтающую на пороге своей лавки, светскую красавицу, томно откинувшуюся на подушки своей открытой коляски.
Стоит ему очутиться перед женщиной, и у него уже сильнее забилось сердце, встрепенулся ум. Он думает о ней, он говорит для нее, старается понравиться ей, намекнуть, что и она ему нравится. Нежность просится на уста, ласка светится во взгляде, его томит желание прильнуть к ее руке, дотронуться до ее платья. В его глазах только женщины украшают мир и придают жизни цену.
Он любит сидеть у их ног ради того лишь, чтобы побыть подле них; любит встречаться с ними глазами с единственной целью — прочесть в их взоре мимолетную, невысказанную мысль; любит слушать их голос только потому, что это женский голос.
У них и ради них француз научился вести приятную беседу и блистать остроумием всегда и везде.
Приятная беседа, что это такое? Бог весть! Это уменье никогда не наскучить, обо всем говорить занимательно, нравиться чем придется, пленять неизвестно чем.
Как определить это легкое порханье с предмета на предмет, эту резвую игру, где вместо мячей перебрасываются словами, эту легкую улыбку ума, которая и есть приятная беседа?
Во всем мире только француз владеет даром остроумия, и только он один понимает и ценит его.
Он знает остроумие преходящее и остроумие бессмертное, остроумие улиц и остроумие книг.
В веках остается остроумие в широком смысле слова, неистребимый дух иронии и смеха, который живет в нашем народе с тех пор, как он говорит и мыслит; это грозный сарказм Монтеня и Рабле, язвительная насмешка Вольтера, Бомарше, Сен-Симона и чудесный смех Мольера.
Шутка, удачное словцо — только мелкая разменная монета нашего остроумия. И все же острословие — это еще одна типичная черточка, еще одна из самых обаятельных сторон нашего национального характера. Ей мы обязаны скептическим легкомыслием нашей парижской жизни, изящной беспечностью наших нравов. Это неотъемлемая принадлежность нашей общепризнанной любезности.
Когда-то остряки изощрялись в стихах, теперь они острят в прозе. Это называется, смотря по времени, — эпиграммой, прибауткой, красным словцом, каламбуром, анекдотом. Их повторяют на улицах и в гостиных; они рождаются повсюду, на Бульварах и на Монмартре. И те, что придуманы на Монмартре, зачастую не уступают сочиненным на Бульварах. Их печатают в газетах. Во всей Франции, от края до края, их читают и смеются. Ибо мы умеем смеяться.
Почему именно от этой шутки, от неожиданного сочетания двух слов, двух понятий или даже звуков, от какой-нибудь нелепицы, вздора вдруг открываются шлюзы веселья, взрывается, словно бомба, весь Париж и вся провинция?
Почему все французы смеются, когда ни один англичанин, ни один немец не может понять, почему нам смешно? Почему? Только потому, что мы французы, что у нас французский ум, что мы обладаем чудесной способностью смеяться.
Кстати, у нас достаточно иметь немного остроумия, чтобы получить власть. Хорошее расположение духа заменяет гениальность, удачное словцо посвящает в сан, переходит из поколения в поколение в качестве признака величия. Все остальное неважно. Народ любит тех, кто его забавляет, и прощает тем, кто его смешит.
Довольно одного взгляда на прошлое нашего отечества, чтобы убедиться, что слава наших великих мужей всегда зиждилась только на остротах. Самые дурные правители снискали любовь удачными шутками, которые повторяются из века в век и бережно хранятся в памяти.
Французский престол опирается на побасенки и присказки.
Слова, слова, одни слова, насмешливые или возвышенные, веселые или озорные, наводняют нашу историю и делают ее похожей на собрание анекдотов.
Хлодвиг[25], христианский король, после чтения о страстях господних, воскликнул: «Зачем там не было меня и моих франков!» Этот король, дабы царствовать без помехи, умертвил своих союзников и родичей, совершил все преступления, какие только можно вообразить. Однако же он слывет монархом просвещенным и благочестивым.
«Зачем там не было меня и моих франков!»
Мы ничего не знали бы о добром короле Дагоберте[26], если бы песенка, сложенная про него, не сообщила нам некоторых подробностей, вероятно выдуманных, из его жизни.
Пипин[27], желая свергнуть с престола короля Хильдерика[28], задал папе Захарию[29] ехидный вопрос: «Кто из двоих более достоин царствовать — тот, кто достойно выполняет все обязанности короля, не имея королевского сана, или тот, кто возведен в этот сан, но не умеет царствовать?»
Что мы знаем о Людовике VI[30]? Ничего. Простите: в Бреневильской битве, когда один из англичан, схватив его за плечо, крикнул: «Король взят!» — Людовик как истый француз ответил: «Неужто ты не знаешь, что король не может быть взят, даже в шахматах?»
Людовик IX[31], хоть и святой, не оставил нам ни одного слова, которое стоило бы хранить в памяти. И царствование его представляется нам донельзя скучным, — унылой чередой молитв и покаяний.
