Снова собрался верховный суд, и было решено предложить арестанту покинуть пределы Монакского государства.

Когда ему сообщили об этом постановлении, он сказал:

— Вы шутите. Куда же мне деваться? У меня нет ни средств к жизни, ни семьи. Что же, по-вашему, я должен делать? Я был приговорен к казни. Вы меня не казнили. Я промолчал. Потом меня приговорили к пожизненному заключению и приставили ко мне сторожа. Потом вы меня лишили моего тюремщика. Я опять промолчал. А теперь вы хотите изгнать меня из страны. Так нет же! Вы сами меня судили, сами вынесли приговор и заключили в тюрьму. Я честно отбываю наказание. Никуда я не уеду.

Верховный суд пришел в смятение. Князь страшно разгневался и велел принять меры.

Снова начались обсуждения.

Наконец было решено предложить преступнику пенсию в размере шестисот франков, с тем чтобы он поселился за границей.

Он принял предложение.

Он взял в аренду маленький участок в пяти минутах ходьбы от государства своего бывшего монарха и живет припеваючи на своей земле, разводит овощи и презирает власть имущих.

Но монакский верховный суд, наученный — с некоторым опозданием — горьким опытом, решил заключить соглашение с французским правительством; теперь княжество посылает нам своих преступников, и мы за умеренную мзду расправляемся с ними.

В архивах монакского суда можно прочесть протокол о назначении преступнику пенсии и высылке его из страны.

Напротив княжеского дворца высится его соперник — казино, где играют в рулетку. Впрочем, между ними нет ни вражды, ни раздоров, ибо один из соперников содержит другого, а тот охраняет первого. Великолепный, единственный в своем роде пример двух могущественных семей маленького государства, мирно живущих в близком соседстве, — пример, способный изгладить из памяти распри Монтекки и Капулетти. Здесь княжеский дом, там — игорный, содружество старого и нового общества под звон золотых монет.

Доступ в княжеские покои закрыт для большинства простых смертных, зато двери казино широко распахнуты перед любым иностранцем.

Я вхожу в эти гостеприимные двери.

Звон золота, неумолчный, как морской прибой, негромкий, настойчивый, грозный, едва переступишь порог, долетает до слуха, потом проникает в душу, волнует сердце, смущает мысль, помрачает ум. Отовсюду несется этот звон, — он и песня, и крик, и призыв, и соблазн, и мука.

Длинные, покрытые зеленым сукном столы, а вокруг отвратительное племя игроков, накипь всех континентов и столиц, вперемежку с герцогами, наследными принцами, светскими дамами, солидными буржуа, ростовщиками, дряхлеющими кокотками; единственное в мире смешение людей всех наций, всех сословий, всех каст, всех мастей; музейная коллекция авантюристов — бразильских, чилийских, итальянских, испанских, русских, немецких; сборище старух в допотопных соломенных шляпах, вертлявых девчонок с сумочкой на запястье, где лежат ключи, носовой платок и последние три монеты в пять франков, которые будут брошены на зеленое сукно, как только почудится, что начинает везти.

Я подхожу к последнему столу, и здесь... бледная, с нахмуренным лбом, поджатыми губами, с напряженным и злым взглядом... моя незнакомка с бухты Аге, влюбленная красавица солнечного леса и озаренного луной берега! Перед ней за столом сидит он, положив дрожащую руку на столбик луидоров.

— Ставь на первый квадрат, — говорит она.

Он спрашивает сдавленным голосом:

— Все?

— Да, все.

Он кладет кучку золота на сукно.

Крупье пускает колесо рулетки. Шарик бежит, подпрыгивает, останавливается.

— Ставок больше нет! — кричит крупье и почти тотчас же добавляет: — Двадцать восемь.

Она вздрагивает и бросает сухо и жестко:

— Идем.

Он встает и, не глядя на нее, следует за ней; чувствуется, что между ними встало что-то отвратительное.

Кто-то говорит:

— Прощай, любовь! Сегодня они что-то не очень ласковы друг с другом.

Чья-то рука хлопает меня по плечу. Я оборачиваюсь. Это мой приятель.

Мне остается принести извинения за то, что я так много говорил о себе. Я заносил в этот дневник свои смутные мечтания, или, вернее, я воспользовался одиночеством, чтобы для самого себя собрать отрывочные мысли, которые, словно птицы, мелькают у нас в голове.

Меня просят опубликовать эти беспорядочные, нестройные, неотделанные записки, которые следуют одна за другой без всякой логики и обрываются вдруг, без причины, только потому, что порыв ветра положил конец моему путешествию.

Я уступаю этой просьбе. Быть может, напрасно.