И тогда Ганстоун взревел. Повернувшись к призрачному пожару, он выкрикнул ему проклятие, а небу свое возмущение и свою боль.
А когда наконец повернул к себе лицо жены — возможно, чтобы поцеловать ее в последний раз так, как не целовал много лет, — то увидел в ее мертвых глазах застывший ужас.
* * *
Рут Колдуэлл размешивала в кофе сахар, не сознавая, что на самом деле не положила его в кружку. Она смотрела на созданный ложкой крохотный водоворот, и ее мысли уносило вихрем, кружащимся все шире и шире, все быстрее и быстрее, — и они, запутываясь и смешиваясь, исчезали в темном центре, превращались в ничто...
Ее склоненная голова вздернулась, ложка упала на кухонный стол. Кофе продолжал кружиться, но водоворот стал плоским и вскоре исчез; Рут показалось, что ее унесенные мысли через мгновение вернулись, она еле слышно застонала и откинулась на спинку стула. Изогнув шею, девушка секунду-две смотрела на потолок.
Лампочка над кухонным столом напоминала смотрящий сверху глаз, наблюдающий за каждым ее движением, за каждым изменением в выражении ее лица. Он шпионил за ней, как и все лампочки в доме, но Рут ни разу не выдала себя, ни разу не показала, что знает об этом. Она не такая дурочка, не тупая корова, чтобы не понимать, что происходит. Она заметила, как мать наблюдает за ней краем глаза. Даже Саре, младшей сестре, ведено следить за ней. Они хотят поймать ее, думают, что смогут открыть ее секрет.
Но Рут не будет включать лампочки, даже если в доме потемнеет. Ведь тогда лампочки не смогут видеть ее, а? Не смогут, если отключить энергию. Не смогут донести, — и зеркала тоже не смогут, потому что она не будет в них смотреться. Все равно она ненавидит свое отражение, потому что, когда смотрит в зеркало, сама видит секрет так ясно и ей он так очевиден, что скоро станет очевидным и для всех остальных. Все увидят ее грех, ее похоть, те страшные грязные вещи, которыми она занималась с...
Девушка снова поникла, локти упали на стол, голова склонилась над кружкой с кофе, так что поднимающийся пар согрел лицо. У края кружки кружились пузырьки, как маленькие плавающие глаза, и они тоже наблюдали за ней, следили, пока мать ходила к отцу в тюрьму. Рут знала, что мать дала дому инструкции следить за дочерью, пока ее самой нет, смотреть, не займется ли она опять какой-нибудь гадостью.
Это не моя вина, мамочка! Это все он, разве ты не понимаешь? Он заставил меня...
Осторожно. Она только что чуть не закричала вслух. Этого нельзя делать, нельзя давать знать дому. И Саре.
Рукав ее блузки расстегнулся, и Рут поскорее застегнула его снова, прикрыв запястье. И проверила пуговицы у шеи, убеждаясь, что они тоже застегнуты.
Ничего нельзя показывать. Манс не должен видеть голых частей. О, пожалуйста, пусть ночью он не придет снова!
По коже пробежали мурашки от одного упоминания его имени.
Думай о чем-нибудь другом! Подумай о бедном папе. Мама сказала, что Рут поможет ему, если признается, что Дэнни Марш набросился на нее в лесу. Почему она такая безрассудная, упрямая девчонка, и отрицает то, что случилось на самом деле? Когда она притащилась домой, на всем ее теле оставались следы насилия, одежда была изорвана. Надо сказать правду полиции и папиному адвокату — и папу не обвинят в умышленном убийстве. Его даже не обвинят в неумышленном убийстве, если суд узнает, как ужасно Дэнни набросился на нее. Весь день мать уговаривала Рут, не давая ни минуты покоя. А ночью, когда Рут была одна в тишине своей спальни...
Она содрогнулась, судорога пробежала от макушки до кончиков ног. Она не хочет думать об этом...
По коридору из комнаты донесся голос сестры. Как обычно, пение было фальшивое, но энтузиазм у Сары от этого не убывал. Звук чуть не вызвал у Рут улыбку. Сара не понимает, что происходит. Она живет в своем невинном мире, мире кукол и Диснея. Она уверена, что полицейские скоро отпустят папу, как только Рут скажет им про глупого парня, который пытался ее целовать и обнимать.
Рут снова воровато посмотрела на лампочку наверху. Ты не можешь заглянуть внутрьменя. Никто не может. Ни ты, ни мама, ни папа. И ты не можешь видеть его,не можешь видеть Манса.Если бы могла, то сообщила бы маме и папе, и они бы поняли, узнали секрет, узнали бы, что он делает...
Рут еще больше сгорбилась и сцепила руки под носом, прижав большими пальцами губы. От кофе поднимался белый пар. Пение сестры замолкло, и в доме стало тихо-тихо.
Как темно на кухне. И какой мрак снаружи. Оконные стекла потеряли прозрачность, их как будто измазали чем-то желтовато-серым. Нужно включить свет. На самом деле лампочки не могут ее видеть, это просто ее воображение. По правде-то она знает это; но все равно. Наверное, она как под гипнозом: человек в здравом уме не может так смешно вести себя, сознавая весь абсурд своего поведения; в трансе это кажется совершенно естественным. Вот как она себя чувствует. Она прекрасно знает, что лампочки не шпионят, но не может перестать думать, что это шпионы, и ведет себя соответственно. И то же самое с Джозефом Мансом. Она не могла встретить его в лесу, потому что он умер и не мог приходить ночью и трогать ее, щупать, делать эти гнусности...
Рут рассмеялась нервным смехом, в котором слышались одновременно смятение и страх. Это был короткий смешок.
Кофе еще не остыл, но она заставила себя сделать глоток. Боль ей кстати. Она отпила еще, радуясь, что обжигается. Горячо, неприятно, но это реально.Кофе горячий, и поэтому обжигает губы. Никаких споров, никакого обмана, никаких фантазий. Лампочка — это лампочка, не более; зеркала отражают изображение, они не могут просветить твою скрытую сущность.
Манс умер и никогда не вернется.
Манс умер и никогда не вернется.
Манс умер и никогда не вернется.
Так почему же он здесь?
Откуда этот знакомый холод, пробежавший по телу?
Откуда это шарканье, что слышится через приоткрытую дверь?
Откуда этот запах, если не от разлагающегося тела?
Откуда это склизкое бормотание, если не из прогнившего горла?
Откуда все это, если Манса нет в коридоре?
Рут медленно повернулась на стуле, чтобы видеть приоткрытую дверь. Шарканье приближалось. Хотя было темно, что-то еще более темное заполнило дверной проем. Что-то поджидало там. Что-то наблюдало за ней.
Рут открыла рот, чтобы закричать, хотя и знала, что крик не получится. Он никогда не получался. Он всегда застревал в груди. Манс даже провоцировал ее закричать, но из этого никогда ничего не выходило — горло парализовало.
Выпучив глаза, Рут смотрела на узкую тень, одной рукой схватившись за спинку стула; все тело ее дрожало, но так незаметно, что со стороны могло показаться, что девушка совершенно неподвижна. Рут хотела взмолиться, но звука не вышло. Она хотела убить его, но он и так был мертв.
Однако на все это был ответ; был способ сделать так, чтобы его мерзкие, прогнившие руки не коснулись ее тела. Или, по крайней мере, был способ сделать так, чтобы она не почувствовала его прикосновения. Рут обежала взглядом кухню, ища нож. Сначала по запястьям, потом по горлу. Это будет легко. И никто не узнает, как она позволяла Мансу трогать ее. И как его прикосновения возбуждали ее.
Нож не попадался на глаза, но девушка знала, где лежат ножи. Ее внимание вновь привлекла открытая дверь.
Тень исчезла.
Но снова послышалось шарканье.
Он уходит. Манс уходит от нее.
Ее тело обмякло. Хотелось плакать, хотелось упасть на пол и благодарить Бога за милость. Девушка прислушалась, чтобы убедиться наверняка. По-прежнему слышалось движение, но оно определенно удалялось.
А потом остановилось, и Рут услышала скрип дверной ручки.
Дверь отворилась. И Рут услышала крик Сары.
И все поняла.
—Н-е-е-е-т!
У нее наконец вырвался крик, стул опрокинулся, и она бросилась к ящику кухонного стола. Девушка рывком выдвинула его, выдвинула слишком далеко, вывалив все содержимое на пол. Упав на колени и не обращая внимания на колющую боль, она вытащила из кучи широкий нож для разделки мяса и, сжав его деревянную рукоять, поднялась на ноги. Ноги одеревенели и не слушались, но она заставила себя подойти к кухонной двери. Второй Сарин крик заставил Рут броситься в дверь и побежать по коридору, подняв над головой нож, с диким криком, еще более страшным, чем у младшей сестры.
