Когда он достиг первого этажа, его фуражку унесло, глаза ела соленая морская вода. Зная, что, покинув прикрытие здания, он будет брошен на произвол стихии, он не хотел отпускать перила. Но прогнав прочь всякую мысль об опасности, Джордж вышел на набережную, его тело низко склонилось против рвущего одежду ветра. Теперь уже обе руки прикрывали глаза, и когда он взглянул вдоль края дамбы, откуда приближалась страшная волна, его тело онемело.

Джордж понимал, что шансов нет, далее если нырнуть обратно в укрытие.

— О, Мэри, Мэри! — успел воскликнуть он, когда с моря на него обрушилась стена черной воды.

~~

На месте № 11 Джозеф Фразетта водил жужжащим вибратором по соскам лежащей под ним на койке девушки. Они приехали накануне вечером, и это был третий раз их близости. Сорокадвухлетний Джозеф, владевший собственной полиграфической фирмой в Колчестере, считал трейлер — или «передвижной дом», как предпочитала называть его Дорин — своей самой удачной покупкой из всех, какие когда-либо сделал. Идеально для семейного отдыха летом, прекрасно для сдачи в аренду друзьям, когда трейлер свободен, и уж совсем грандиозно, чтобы водить девиц, официально находясь «в командировке». Но Мэнди, девушка Джозефа, в настоящий момент лежавшая под ним, не была в экстазе.

Последний час ее беспокоил шторм снаружи. Она была уверена, что пару раз трейлер сдвинуло ветром. И несмотря на заверения Джо, ожидала, что с минуты на минуту их перевернет. Даже сладкое покалывание от жужжащей машинки не могло прогнать из ума тревоги.

— Давай, детка, расслабься, — уговаривал Джо, двигая кончиком вибратора вдоль ее ребер.

— Да как я расслаблюсь, когда снаружи такая жуть! — жаловалась Мэнди.

— Ничего. Эти будки крепкие. — Он прильнул к ее шее. — Вот увидишь, скоро самое худшее пройдет и все уляжется.

— Да? Что — самое худшее? Что уляжется? Твой член или этот шторм?

Он хохотнул.

— Ты не первый раз жалуешься, дорогая.

— Да, и не второй. Ну давай прервемся, Джо. Мы даже еще не обедали.

— Для этого у нас куча времени, детка, — успокоил он. — Все равно в такую погоду никуда не пойдешь.

Джо провел вибратором по соскам себе и застонал от удовольствия.

— Между прочим, для кого ты его купил? — спросила Мэнди. Ее скулящий тон уже начал раздражать ее любовника. — Тебе он приносит больше радости, чем мне.

— Не будь эгоисткой, Мэнди.

Он легонько приложил прибор к ее губам, потом провел меж грудей. Несмотря на тревогу, по ее телу пробежала дрожь, когда кончик прошел по животу к волоскам на лобке.

— О-о-о, хорошо, Джо.

— Конечно, детка. Я говорил, тебе понравится.

Он подразнил ее и миновал место, прикосновения к которому она желала, вместо этого погладив гладкую кожу на бедре. Мэнди дотянулась до его руки и подвела пульсирующий пластик к нежному входу, который снова увлажнился. Первое ощущение напоминало приятный электрический удар, а второе — будто входит механический член, и во все стороны побежала дрожь возбуждения.

— О-о-о, хорошо!..

— Дай теперь я, дорогая.

Она застонала, но он не слышал за воем снаружи.

— Еще немного, Джо. Потом можешь взять меня сам.

— Да нет, не тебя, детка. Вибратор.

— Что? Как?.. — Мэнди вздохнула. — Иногда ты меня удивляешь, Джо.

— Каждый, любит свои маленькие удовольствия, куколка. — Он ухмыльнулся до ушей и зажмурился, когда она зашевелилась сильнее.

Оба вскочили, почувствовав, что трейлер накренило.

Сначала Мэнди подумала, что это ощущение пришло изнутри, так ей было хорошо, но когда комната начала переворачиваться, она поняла, что происходит что-то страшное.

Потом словно гигантская рука ударила в борт трейлера, они свалились с койки, и все нырнуло в темноту.

— Джо! — завизжала Мэнди, но звук утонул в сокрушительном, раскалывающем звуке.

Она почувствовала, как в комнату ворвался ветер — то ли разлетелись окна, то ли раскололись стены. Мэнди ощутила сырость. Она лежала в воде. В текущей воде.

Мэнди попыталась встать на ноги, но все вокруг вертелось, вещи падали.

— Джо, где ты?

Простыни опутали ее голые ноги, и в попытках освободиться ее руки наткнулись на тело любовника. Мэнди подползла к нему и почувствовала, что он шевелится.

— Джо, что происходит?

Он не мог ответить, в голове все кружилось. Должно быть, он здорово ударился, падая с полки. Но что за дерьмо происходит? Вокруг голой задницы плескалась вода.

Ему удалось забраться на койку, и он лег там, вцепившись зубами в подушку. Мэнди кое-как залезла ему на спину и вцепилась в него. Она держалась, пока трейлер не налетел на дерево и не перевернулся. И все перепуталось. Стена превратилась в пол. А пол превратился в поток пенящейся воды.

В тот вечер на берегу не было рыболовов, поскольку погода никак не способствовала улову. Они даже не покидали домашнего уюта, не говоря уж о том, чтобы попытаться забросить удочку в рассерженное море, а те, чей доход определялся выловленным из морских глубин, сразу отказались от тяжелого дневного труда. Они вернулись рано и вытащили суденышки на гальку, проклиная погоду и свое приходящее в упадок ремесло. Один-два трудились в деревянных халупах, неровной линией стоящих перед низкой дамбой, где чинили порванные сети. Эту работу было необходимо закончить до следующего дня. Работники замерли и прислушались, когда вой ветра изменил тональность. Ветер донес низкий грохот, и когда он перерос в приближающийся рев, люди поняли, что это звук не от ветра. Тени, отброшенные лампами, при свете которых они трудились, многократно выросли и изогнулись по стенам и потолку, когда рыбаки встали со своих мест и поспешили к выходу. Сощурившись от хлещущего дождя, они посмотрели на север и сначала не поверили своим глазам, а потом недоверие перешло в отчаяние.

И лишь один человек оказался достаточно твердолобым, чтобы в этот вечер гулять по берегу, но он даже не замечал, что творится вокруг. За двадцать лет в суде он привык к порочности человеческой натуры, и мало что могло вызвать в нем жалость к ближнему, будь тот преступником или жертвой. Его чувства и эмоции притупились в суде. В первые годы судейства, чтобы сохранить в голове ясность и простоту суждений, он научился вполуха слушать о сложностях каждого дела — ведь каждое дело в препирательствах обвинения и защиты становилось сложным. Он давно отказался от полутонов, так как верил, что они могут лишь помешать правосудию.

Даже теперь, на пенсии, он не хотел признавать, что в своих суждениях был очень часто предубежден или когда-либо сбит с толку ловкими доводами адвокатов и прокуроров. Он не сомневался в правильности своих заключений, хотя не одно было отменено после апелляций в высшую инстанцию. Это было не более чем крючкотворство, полагал он. Виновен или не виновен подсудимый, он решал в первые дни суда, и потом мало что могло изменить его решение. Иногда он про себя улыбался, глядя на адвокатов — особенно молодых, подающих надежды «блестящих мальчиков», которые каким-то, часто поразительным образом догадывались, что вердикт известен судье задолго до окончания разбирательства, — как они предпринимают неистовые и изощренные попытки изменить его решение в свою пользу. Он знал, что многие считают его последующее повышение — перевод в апелляционный суд — средством убрать его туда, где от него будет меньше вреда, но это, конечно же, в них говорила злоба, поскольку многие из них были посрамлены его приговорами. Нет, он никогда не сожалел о вынесенных приговорах, потому что никогда не испытывал сильных сомнений. Небольшие сомнения, иногда прокрадывающиеся даже к нему при принятии решения, легко преодолевались и отметались с помощью несокрушимой убежденности в своей правоте. Он всегда был прав. И потому был дурак. И только дурак пошел бы в такой вечер гулять по набережной.

Даже его фокстерьер, единственный товарищ отставного судьи, ни разу за двенадцать лет своей жизни не усомнившийся в правоте хозяина, оказался не так глуп. Пес убежал с берега и теперь скулил у дверей дома в центре города.