Ветряков кружился по пушистому настилу, повсюду, повсеместно натыкался на своих гостей, званых и незваных, знакомых и незнакомых. Какие существа, думал он о них с восхищением. Нет-нет, тысячу раз прав Вадик Раздвоилов и наш учитель Аристотель: жизнь – это стремление тленных земных существ к осуществлению заложенных в них возможностей!

– Владислав Иванович, говорят, что вы колоссальный жулик, это правда? – спросила его однажды Языкатова.

– Нет, конечно же, это неправда, Варвара, полнейшая чепуха. Посудите сами, что у нас в физике можно украсть – пригоршню нейтронов, горшок плазмы? Кому это нужно? У всех это уже есть. В физике вы уже не найдете «товаров повышенного спроса», это – в прошлом. Конечно, если вам что-нибудь нужно из другого, дубленку, скажем, джинсы, часы «кварц» – это для меня не составит труда. Конечно, Варвара, это не значит, что я эти вещи где-то краду. Такие вещи и захочешь – не украдешь, а я не хочу. Воровство – это отвратительный примитив, низменные движения рептилий. Вот Вадик вчера рассуждал за ужином или завтраком или где-то между о потолке человеческих чувств. Чувство дружбы, сказал он, находится на потолке. Я этому аплодирую, Варвара. Дружба – вот мое хобби. Я – друг. Я работаю на потолке. У меня множество друзей, и я помогаю им узнать друг друга. Соединяя крепкие характеры, я устраиваю жизненный дизайн. Вы меня поняли, Варвара? Сеть человеческих отношений нуждается в скромном, бескорыстном паучке, и я играю подчас эту роль. Вы понимаете?

– Я бы лучше поняла, если бы вы пояснили примером, – недюжинное лицо Языкатовой отражало сильную работу мысли.

– Пожалуйста, предложите сами ваш пример, Варвара.

– Ну вот вам пример, – тонко улыбнулась Языкатова. – Книга моих мемуаров «В ногу с песней», к сорокалетию творческой деятельности. Могли бы вы устроить ее в издательство?

– Задача не из легких, однако сейчас попробую, – шустро ответил Ветряков, откинулся в шезлонге, прикрыл глаза и что-то зашептал.

Варвара Языкатова, напротив, напружинилась в своем шезлонге, сощуренными глазами следя за движениями его губ, пытаясь за ними угадать движение мысли. Удивительная, между прочим, женщина – вокалистка Языкатова! Колоссальный жизненный опыт помогал ей видоизменяться в любом направлении. Возраст уже не играл ни малейшей роли. Утром на краю бассейна в прозрачной распашонке с цветочками – сама юность! Вечером в ресторане – прельстительная львица с опытом сладких битв. Заходит речь о ступенях жизни, о позициях в искусстве, и перед нами – жесткий внеполовой и вневозрастной деятель.

Итак, что же можно было угадать за шевелением губ Владислава Ивановича, какую работу мысли?

– Феликс… начнем с Феликса… Феликс играет по субботам с Володей и Михаилом Егоровичем… Феликса подкрепляем Сережей, который зайдет вместе с Инессой… Инесса и жена Гордеева – подруги… Михаил Егорович выходит на Гордеева… Гордеев выходит на Сторожеву Светлану Максимовну, а с другой стороны мы к ней подключаем Резо, которому позвонит мой Гачик… Сторожева же уже может… может уже… уже на… уже может же на уровне Каписа… и если Капис сам устранится, то… – так еле слышно шевелил Ветряков систему своей дружбы, и это напоминало Языкатовой некую пульсирующую студенистую, заряженную электричеством плотную массу. – Так там же Толя! – вдруг вскричал он во весь голос и радостно открыл, распахнул свои бледно-голубые близорукие глаза. – Считайте, Варвара, что договор с вами уже подписан!

– Как вы свободны с деньгами, Слава, – сказал однажды Мелонов.

– Хотите знать почему? Потому что деньги – это анахронизм! Конечно же кое-что и сейчас они дают, и радостно видеть, как оживляются в людях добрые чувства, когда даешь им эти зеленые дизайны, но, поверьте мне, друзья, год за годом в эпоху повышенного спроса деньги утрачивают свое значение. Часто я месяцами практически живу без денег… Нет-нет, это не значит, что я их не трачу, это значит, что я не добываю их, как бы забываю о них, вы меня понимаете?

Такая полнота жизни! Взирая с Крымских вершин или с отрогов Кавказа на пенные очертания земли и полыхающую голубизну моря, на ожидающий внизу «Караван» с его ультрасовременными наклоненными мачтами и трубой, похожей на морского льва, с зеркальцем бассейна на верхней палубе, Владислав Иванович, взирая на это, ощущал вокруг исключительный трепет истинной жизни.

Таков характер этого человека, должны мы заметить в данный момент: дурную погоду, слякоть, пронизывающий холод он не считал никогда типичной для нашей планеты, проходил через эти периоды, не задерживая их в памяти. Память этого существа, называемого Владиславом Ветряковым, напоминала калейдоскоп, где только яркое и дружелюбное перемещалось в различных кристаллических комбинациях, а если же из каких-то мутных глубин, из детства, скажем, выплывало что-нибудь аморфное, коричневато-сероватое (очередь за мукой, например, в голодный послевоенный год, чернильные цифры на истерзанных цыпками отмороженных лапах), тут же калейдоскоп встряхивался, и вновь начинался карнавал. Такая же вот история получалась, между прочим, и с родословной: перекупщики куда-то уплывали, комиссионщики как-то испарялись, а выплывали откуда-то какие-то моряки, полярные летчики и физики, да-да, были, конечно же, и физики.

Владислав Иванович зашел в телефонную будку, набросал в автомат пятнашек и стал набирать Москву – почему бы Гачику, скажем, или Степану, или любому из друзей не вылететь сегодня же в какой-нибудь порт, не взойти на борт «Каравана», не попасть к нему в объятия и далее – в общую атмосферу радости, в средиземноморскую колыбель человечества, пронизанную истоками современного миросозерцания, философией Аристотеля.

Телефоны не отвечали.

– Не надо звонить, Гиббон, – услышал вдруг Владислав Иванович сзади и очень близко.

Приоткрыв дверь и привалившись плечом к телефонной будке, перед ним стоял тот, кого он все путешествие за глаза величал «богдыханом».

– Простите?! – любезнейшим образом удивился Владислав, Иванович. – Вы назвали меня Гиббоном, ха-ха-ха, а значит, эта шутка…

– Не надо звонить ни Левке, ни Гачику, ни Степану, – почти до черноты загорелое лицо богдыхана налитыми, но не глупыми глазами изучало физиономию Владислава Ивановича. – Давай пройдемся, Гиббон.

Они пошли по набережной. Богдыхан шел чуть-чуть впереди, и по тому, как он шел, не оглядываясь на приглашенного, в полной уверенности, что приглашенный безусловно за ним идет, просто не может не идти, чувствовалась в богдыхане натура недюжинная, привыкшая повелевать.

– Наблюдаю за тобой, – говорил богдыхан на ходу. – Хорошо гуляешь. Одобряю. Много прогулял?

– Простите… но… я в какой-то степени… даже… – ответил Владислав Иванович.

Богдыхан вдруг остановился, взял спутника за коронованную пуговицу блейзера и поднял к его носу темный и мощный, как азиатский древний символ, указательный палец:

– Что проел, что прогулял, никогда не жалей! Будешь жалеть, на пользу не пойдет! Понял меня?

– Да я и не жалею… – пролепетал Владислав Иванович. – Как можно жалеть? и что жалеть? Я, впрочем, счастлив, хотя и хотел бы, однако, спросить вас. Вы знаете нашу шутку, а значит, вы знаете?..

– Я всех знаю.

Богдыхан снова уже шел, не оглядываясь на Владислава Ивановича, как бы ведя перед собой свой мощный живот.

Они зашли под тент хинкальной и сели с краю. Пробегающий мимо официант положил на них внимательный глаз.

– Скажи ему, чтобы хорошего принес, – приказал богдыхан.

Владислав Иванович, лавируя, устремился за официантом, быстро зарядил его, и вскоре перед ними стояли две кружки не общего, а хорошего пива.

– Плэтфурмы французские помнишь? – спросил богдыхан. У Владислава Ивановича перехватило дыхание.

– Лустры скандинавские помнишь? Итальянский гупур-мупур помнишь? Парык-марык швейцарский помнишь?

Конечно же, увы, помнил Владислав Иванович эти «товары повышенного спроса» и помнил, как они поступали с юга на разные базы, то овощные, то сантехники, помнил и даже приблизительно знал, где вся эта роскошь изготовлена, и… и с каждым словом богдыхана в калейдоскопе лопались какие-то чернильные пузырьки и даже приходилось трясти головой, чтобы восстановить сияние.