– Добрый вечер. Вот она, колыбель человечества. Вы курите? «Уинстон» или «Кент»? Прошу! Простите, не вы ли третьего дня в балетной программе «Белые ночи»?.. Ах, какая удача, огромное удовольствие познакомиться. Владислав Ветряков, физик. Ну, как вам колыбель человечества? Да-да, конечно, можно точнее. Вот, например, Средиземное море – колыбель человечества, а наше Черное, вот это данное море, часть Средиземного, ну… Уловили мою шутку? Простите, вы еще не ужинали, Ольга-тире-Наталья? Конечно, я знаю, что вы Валентина, но раз вы улыбаетесь, значит, понимаете юмор, и мы будем ужинать в атмосфере юмора, хорошего настроения, о балете и о физике ни слова.

В ресторане цены оказались катастрофически низкие и прейскурант явно без излишеств – дескать, насыщайся, но не задерживайся. Владислав Иванович, однако, на минуту отлучился с официантом Герой, «зарядил» его до полнейшего изумления, и вскоре стол покрылся развалюченной снедью. У Валентины Соколовой кругом пошла голова. Какая утонченная, подумал Ветряков, заметив, что балерина прикрыла глаза при виде угрей и лангустов. Ну, уж налопаюсь, думала Соколова.

– Какую вы музыку любите, Валентина?

– Я люблю музыку барокко. – Балерина открыла глаза: не промазала ли с барокко, не слишком ли, не надуется ли физик?

Но он уже шел бодрыми шагами к оркестру, к семерым молодчикам группы «Семь колес», явным, отчетливым оптимистам жизни.

– Рваните барокко, ребята! – попросил он их задушевно и зарядил их на весь вечер, да так сильно, что «Семь колес» от растерянности закрутились было в разные стороны, но быстро оправились и врезали то, что просили, рок-н-рол «Мемфис».

– Ах, Валентина-Валентина, – говорил в начале ужина Владислав Иванович, – гляжу я на вас, на ваши тихие движения, на овал лица, на то, как вы пьете, как кушаете, и лишний раз утверждаюсь в своем кредо – пессимизму бой! Ну, разве это, скажите, не счастье – кушать вместе?

Есть в мире натуры, боящиеся избыточного счастья, видящие в нем некую шаткость, кое-какую иллюзорность, но не таков Владислав Иванович с его устоявшимся кредо: человек рожден для счастья, как птица для полета!

– Всюду знакомые, и здесь тоже, – Валентина неудержимо смеялась и дразнила, дразнила клешней лангуста группу вновь прибывших, озиравшихся в центре зала. – О боги, как будто из ВТО не вылезала…

– Люди искусства! – вскричал Ветряков. – Да ведь это же улыбка судьбы! Мы, физики, очень-очень любим кушать с людьми искусства!

Он ринулся к трем мужчинам и двум дамам, расшаркался, потащил, одной рукой махнул Гераше, – друг, соответствуй! – другой оркестру, – давай барокко, ребята! – потащил к своему столу, не обращая внимания на недоуменные взгляды и легкое сопротивление. Валюша, принимай своих друзей! Не стесняйтесь, товарищи! Союз науки и искусства, сама жизнь нам подсказывает быть вместе!

Можно опасаться – не покажется ли наша ситуация довольно искусственной: если уж разгулялся на пароходе подозрительный богач, сразу ему подсовывают «людей искусства»? Трудно не согласиться, но еще труднее удержаться от соблазна: ведь если мы описываем вечер полного счастья нашего героя, то в этом полном счастье, увы, не обойтись без круглого стола, обсаженного «людьми искусства». Сделав такое извиняющееся телодвижение в адрес читателя, мы можем теперь свободно и спокойно рассаживать вновь прибывших, ибо в рамках подобной условности эти «люди искусства» как бы уже и не люди, вроде даже и не фигуры, а лишь фантомы – литературные штампы.

Один был основательно пожилой, похожий на льва, но вечно как бы удивленный, и это выражение вечной удивленности весьма его омолаживало и оживляло, ибо удивление не свойственно ни старости, ни застылой львиной маске, и, следовательно, он хоть и был похож на льва, но не очень.

– Очень знаменит! Мелопов!

Второй был типичный фавн с рыжеватыми кудряшками, в определенных местах выпирающими как бы под напором рожек, с приподнятыми уголками эротического рта, но очень грустноватый, а так как чувство грусти у фавнов не особенно развито, то, значит, он был похож на какого-то нетипичного фавна.

– Очень талантлив! Раздвоилов!

Третий был весьма жгучий, с прямым затылком и решительными очертаниями лица и фигуры, эдакий тореадор, однако он почему-то очень часто закрывал глаза (вообразите себе такую привычку у тореадора) и делал много необязательных движений руками, как то: прикладывание ладоней к уху, губам, глазу, перекрещивание пальцев, раскачивание то левой, то правой кистью, что, вероятно, тоже мало свойственно тореодорам, а следовательно, он был похож на тореодора лишь отдаленно.

– Очень остроумный! Чаров!

Четвертая была похожа на рожденную свободной львицу (не составляя, однако, пару для удивленного льва). Возраст и сценический опыт, конечно, способствовали накоплению в ней огромного энергетического потенциала и еле сдерживаемой агрессии, и это действительно делало ее похожей на львицу, от нее веяло опасностью.

– Языкатова! Страшный вокал!

Пятая была нимфа, но не шалунья, а мечтательница, и мягко льющиеся ее волосы, и глаза с поволокой, как бы отстраненные, или, может быть, сосредоточенные на одной лишь идее – мечте аттических дубрав, – делали ее настоящей мечтательницей-нимфой!

– Свежакова! Воплощение женственности!

Кто они были, эти знаменитости, точно не известно ни нам, ни Ветрякову, да это и несущественно. Главное: поэты, артисты! Ведь это же счастье лично увидеть, вот так воочию, кушать вместе! И никаких поползновений к самооплате, прошу вас, друзья, не обижайтесь! Перепелки в меню? Гераша, три блюда перепелов! И украсить! И с огоньком! Как во Франции! Постой, постой, дай-ка я на кухню зашлю кой-чего, вот передай шеф-повару привет от нашего стола, он заслужил, ничего не скажешь, настоящий профессор академии желудка! Браво! Браво, как вы сказали – Лукуллов пир? Вот действительно отличная шутка! Давайте не расставаться никогда, а? Никогдашеньки, лады? Встретимся в Москве! Я вас всех на башню, на «Седьмое небо», годится?

– Туда никогда не попадешь, на это пресловутое «Седьмое небо», – сказал Раздвоилов.

– Как вы сказали? – опешил Владислав Иванович. – Не попадешь? Такого не бывает. – До него тут дошло, что, возможно, Раздвоилов в связи со своей артистической натурой не все понимает в практической жизни, и он с широчайшей улыбкой показал ему популярный жест, взаимопотирание большого и указательного пальцев.

– Однако не везде же берут, – поморщился Раздвоилов. – Сейчас повсюду иностранцы, делегации, туристы, ну… – Он покашлял и добавил: – Черт побери…

– Не берут тогда, когда мало даете, – нравоучительно пояснил Ветряков. – Я, например, если встречаю какое-нибудь препятствие, начинаю с сотни. Не берут сто, даю двести, не берут двести, даю триста. Не верите? Попробуйте!

Раздвоилов почему-то воспринял этот практический совет как шутку и расхохотался.

– Вы, значит, физик? – спросил Чаров. – Теоретик?

– И теоретик и практик.

– Шалашникова, конечно, знаете, Захарчина, Герда? – продолжал спрашивать Чаров.

Владислав Иванович слегка увял…

– Прекратите дурацкие вопросы! – скомандовала Языкатова. – Неужели вы не видите, какой Владислав Иванович великолепный физик!

Нимфа Свежакова молча протянула руку Ветрякову.

Вот это жест, вот это античный дар! Да-да, конечно же, танцевать и предлагать друг другу движения своих дразнящих тел.

В ресторане «Пассат» на верхней палубе лайнера «Караван» давно уже бушевали танцы. Ниже, в ресторане «Альбатрос», тоже бушевали танцы. Еще ниже, в ресторане «Дельфин», тоже бушевали танцы, и, безусловно, бушевали танцы на открытых площадках носа и кормы. Следует добавить, что одновременно и безусловно танцы бушевали в сотнях, если не тысячах ресторанов по всему Черноморскому побережью. Больше того, мы берем на себя смелость утверждать, что танцы бушевали в этот час и по всему гигантскому региону страны от Диксона до Батуми, и ограничены они были лишь соответствующими меридианами, за которыми с востока танцы уже кончились, а с запада еще не начались. Ресторанные бушующие танцы в последние годы стали заметным явлением в нашей стране…