— Ты застрелил ее через окно.

Он протянул руку и железной хваткой стиснул горло сопливого мерзавца. „Грязная крыса!" — процедил он и одним рывком…»

Но он мог только смотреть. Он зритель.

«К тому же если и есть слова, которые можно процедить, „грязная крыса" к ним не относятся».

— Ваш жеребец на улице?

— Кобыла, — сказал Убоище. — Это кобыла.

— Я не вижу ее на улице.

— В конце концов я с нее слез, а она просто пошла дальше. Как заводная. Не думаю, что это настоящий жеребец или кобыла. Думаю, она заводная. Бог знает, где она теперь. Наверняка ушла в море.

— Вы кино снимаете? — спросил Мун.

— Хотелось бы. Этим я бы не прочь заняться.

— Да. Простите, запамятовал ваше имя.

— Д. Дж. Убоище. Надо бы устроиться в кино.

— В кино нет настоящих пуль, — предупредил Мун.

— В кино они без надобности, — сказал Убоище.

Мун чувствовал себя так, будто разговор — это гиря на веревке, которую ему приходится волочить в одиночку. Он неловко встал и спустился по лестнице, одолевая здоровой ногой по одной ступеньке зараз.

— Ногу поранили? — участливо поинтересовался Убоище.

— Нет, — ответил Мун. — Просто еще не привык к новым шпорам. — Он улыбнулся улыбкой невинного лунатика, которому в психушке поручают всякую мелкую работу. — Порезался.

— Дайте-ка взглянуть.

Мун спустился с лестницы, сел, снял туфлю и размотал платок.

— Выглядит паршиво, — сказал Убоище. — Антисептиком промывали?

— Нет, — ответил Мун. — Думаю, у нас его нету.

— Вы что, о столбняке никогда не слыхали? Пойдемте-ка на кухню.

Они прошли на кухню, где Убоище включил холодную воду.

— Дайте платок. — Убоище намочил его и промыл рану.

Мун облокотился на раковину и скорбно повернул голову к окну.

«Увы, он смертен! Нет, не плачь, девица… счастлив тот, кто обретает покой, когда на его глазах солнце восходит над его садом… О, Петфинч, Петфинч, дом мой и сад души моей, позволь мне упокоиться под твоим дерном там, где упадет эта стрела».

— Ну как?

— Отлично, спасибо.

Холодная вода смягчила боль, охладила и сократила рану. Убоище затянул платок.

— Надо держать в чистоте, понимаете?

— Вы очень добры, мистер Убоище. Довольно-таки непоследовательно с вашей стороны. — Он глупо хихикнул. — Могу я вам что-нибудь предложить? Вы завтракали?

— Что это?

— Простите?

— Вот это. Что это?

— А. Вообще-то это бомба.

Убоище взял ее в руки и приложил к уху.

— Тикает, — сказал он.

— Да.

Убоище осторожно положил бомбу и посмотрел на нее.

— Ваша?

— Да.

— Бомба. Настоящая?

— Да, конечно.

Убоище медленно кивнул.

— Тикает, — сказал он.

Он подошел к Муну и остановился перед ним.

— Вы хотите сказать, — спросил он, — что она рванет?

— Не прямо сейчас, но рванет. Часовой механизм поставлен на максимум, но, с другой стороны, я, если захочу, могу нажать кнопочку — тогда она рванет через десять секунд. Дядя моей жены, дядя Джексон, кое-что знал о бомбах, знал, что часто возникает необходимость бросить ее без предупреждения.

— Бросить?

— Это как подложить, только наоборот.

— Куда?

— Под кровать, например.

— Кому?

— Не знаю, — сказал Мун. — У меня есть список.

Убоище осторожно посмотрел на него:

— У вас на кого-то зуб?

— Нет, — сказал Мун. — Не совсем.

— Тогда зачем вам бомба?

— Потому что, мой дорогой Дж. Б., нам нужен взрыв. Дело не просто в каре, дело в том, чтобы заставить людей осознать, — бам! — чтобы они все пересмотрели, поняли, что где-то жизнь пошла наперекосяк, что все пропорции искажены, — надеюсь, я понятно выражаюсь?

Убоище задумчиво оттянул нижнюю губу.

— Д. Дж., — сказал он. — Долговязый Джон Убоище.

Мун поклонился и хихикнул.

— Вы, что ли, писатель? — Убоище обвел рукой пишущую машинку и разбросанную по столу бумагу.

— А, это просто мой дневник. Вообще-то я историк.

— Правда?

— Да, черт подери, правда! — рявкнул Мун.

— Будьте добры произносить мое имя правильно, — мирно сказал Убоище. — Когда Джейн вернется?

— Не знаю.

— Ее давно нет?

— Всю ночь.

Лицо Убоища перекосилось.

— Джаспер, — процедил он (Мун отметил слово, которое можно процедить). — Я убью этого ублюдка. — Он шарахнул кулаком по столу. — Куда они отправились?

— Это не Джаспер, — сказал Мун, но Д. Дж., видимо, его не расслышал. Он стоял сгорбившись и всем своим видом выражая глубокую скорбь. Он взял себя в руки.

— Мне плевать, — сказал Убоище. — Мне просто плевать. — Он отвернулся.

Мун озабоченно тронул его руку:

— Не уходите.

— Прощайте, — сказал Убоище.

— Куда вы?

— К толпе — надо смешаться с толпой.

— Что вы хотите сказать? — спросил Мун, хотя это показалось ему разумным. — Послушайте, выпейте чаю, позавтракайте. Отведайте свинины с бобами.

— Я больше в жизни видеть не хочу банку свинины с бобами. Клянусь, эта лошадь была заводная. Просто шла и шла, когда я соскользнул с ее задницы, — сказал Убоище.

— Это вы принесли бобы? — спросил Мун.

— Подарок, — ответил Убоище. — Знак любви, принятый на Западе. Скажите ей, пусть съест их. Скажите, я всегда буду ее любить.

Он опять захлюпал носом и вышел из кухни через прихожую и переднюю дверь. Мун наблюдал за ним с огромным состраданием. На улице бледнело утро. Времени оставалось совсем мало.

Он завернул в гостиную и достал из стола свою личную папку. Просмотрел ее, пока не нашел список, который извлек, а все остальное положил на место. Внимательно прочитал список, испытывая все нарастающее сомнение. Дойдя до конца, опять принялся читать с начала, но бросил это дело. Швырнул список в мусорную корзину. Он не знал, что делать. Имена, которые он в то или иное время отобрал с бесстрастностью ученого, теперь обрели плоть и невинность, утратили смысл. Его убеждения не претерпели изменений, но он утратил точку, в которой они сходились.

«Не паникуй».

Мун решил побриться и тем временем все обдумать. Закончив бритье, он понял, что его мысли блуждали где-то не там. «Все нормально».

Он приберет гостиную. Физический труд позволит мозгу спокойно поработать. Он спустился вниз — нога опять заболела, — сдвинул всю мебель на прежнее место и собрал обломки, порезав левую руку осколком бутылки. Он зализал порез и зажал его большим пальцем другой руки, которая заживала довольно-таки неплохо. Смел стекло и осколки овчарки в угол и осмотрелся: вид комнаты вполне его удовлетворил. Ковра нет, но пол в хорошем состоянии. По крайней мере, крови не видно, она вся впиталась в ковер. Он вспомнил, что забыл обдумать свою проблему. «Не волнуйся».

Мун прохромал на кухню, промыл новый порез (зная теперь об опасности столбняка) и просмотрел свой дневник. «Почти ни одной цитаты, ему это не понравится». Тут ему в голову пришла мысль, он вышел и вернулся с письмом лорда Малквиста.

Пятая страница дневника удачно заканчивалась одновременно с абзацем, что позволило ему вставить страницу, ничего не перепечатывая. Он заправил в машинку чистый лист бумаги.

«Когда мы ехали по Уайтхоллу, — печатал он, — лорд Малквист заметил:

— Я чувствую, что необычайная скорбь, выжимаемая из чувствительных людей и навязываемая им, является последним пережитком эпохи, понятия которой о величии более никуда не годятся.

— Неужели? — ответил я. — Весьма интересно.

— Видите ли, мистер Мун, — продолжал он, — он жил в эпоху, которая считала историю драмой, разыгрываемой великими людьми. Он заслуженно прослыл человеком действия, вождем, который вознес личное участие до уровня священного долга, вдохновляя своих людей засучивать рукава и принимать деятельное участие в делах мира.

— Действительно, — признал я. — И вы полагаете, что подобное поведение более никого не вдохновляет или не соответствует событиям?

— На мой взгляд, — сказал лорд Малквист, — такая философия сейчас сомнительна, а ее последствия больше нельзя приписывать судьбе индивидуума.