Парень, видимо, рад был разрешению: и он и черная борода дяди Кузьмы виделись уже у стойки. Последний между тем разговаривал с целовальником:
— Что больно сердит ноне, Кузя? — спрашивал целовальник.
— Всегда ведь такой, как от матери вышел, — сухо и отрывисто отвечал тот.
— Чей это молодяк-от с тобой?
— Дальной.
— А чей такой?
— Не здешной.
— Сердит ты, Кузя, право слово — сердит, не видал тебя эким, а и давно мы дружбу ведем.
— Всегда такой, всегда такой: и вчера и завтра! — также неприветливо и неохотно отвечал дядя Кузя; но целовальник стоял на своем.
— Не учить ли парня-то думаешь, али просто погадать он к тебе пришел?
Но дядя Кузьма был уже опять на старом месте и опять молча созерцал играющую перед ним картину до той поры, пока целовальник не положил ей конец повелительным криком:
— Будет благовать-то, ребята: надо и честь знать; запираюсь, спать ложусь.
— Дай последнюю споем!
— Будет, наслушался! Допевай на поле — там привольнее.
— Давай еще выпьем на тебя!
— Нету вина у меня: час не показаной!
— Экой ты какой лешой: ходить к тебе не станем.
— Не пугай — придешь.
— Идем, братцы: наплюем ему рыжему черту в бороду. Забирай ребят-то, кто из вас пободрее!
Вскоре вся ватага вывалила вон. Дядя Кузьма и его приспешник видимо ожили: первый стоял уже опять у стойки и, засучивая рукава и покрякивая, говорит целовальнику:
— Вот теперь и мы с тобой поведем разговоры: давай-ко покрупнее-то которой, да вспень его, мошенника, пусти искру…
Явился штоф и три стакана. Выпили. Цаловальник начал первым:
— Смекнул ведь я даве-то: чужой, мол, народ есть, оттого мол и дядя Кузя сердитой такой.
— Ну, как тебе не смекнуть? Плут ведь ты, не даром рыжой-от со сковороды соскочил.
— Что, мол, парня-то на выучку, что ли, взял? — спрашивал целовальник вкрадчивым, льстиво-добродушным голосом.
— Тебе, дядя Калистрат, что бабе, все сказывай, до всего охоч. Задорен больно!
— Уж и ты лихой черт, что глухая старуха, все про себя, да на себя.
— Гадает! — отрывисто ответил дядя Кузьма и указал бородой на приспешника.
— Аль зазнобило? — спрашивал Калистрат.
Парень молчал.
— Его знобит только с холоду, а то этого, чтобы от девок там… не бывает, не такой! — ответил за парня дядя Кузьма.
Сам молодец только ухмыльнулся и почесал затылок.
— Что это не видать тебя, Кузя, с неделю никак не бывал у меня? — спрашивал целовальник.
— Наше дело известное: все со своим ремеслом. В Митюхино поля звали опахивать — ходил.
— А что у них неладного-то?
— Скотина вишь падала; пришли да и взмолились. Поучи — говорят — нету-де таких-то, чтобы указали, как надо. Три рубли на серебро выговорил — показал на девок. И уж и девки же там, паря, что репа! Вырезали, слышь, этой бороной полосы вершка на два в глубь, что лошади! Ядрень-девки такие, что не привидывал.
— Ну, да тебе цыгану-то и на руку.
Слушатели засмеялись, и даже на сухом каменном лице самого дяди Кузьмы прыгнула улыбка, высказавшаяся легонькой дрожью губ и левого глаза.
— Будет, Калистрат, ты нас не держи, нам пора!
— Постой; поговори, посмеши!
— В другорядь приду, а теперь не до смеху, нечего и распоясываться по пустому. С позаранку ничего не ел, да знать и до утра так-то. Ты нам водки с собой отпусти; утре занесем посудину-то, да ведерко дай да кочергу…
— Ну, Кузя, что не говори, а парня учить ведешь.
— Не будь ты Калистрат: сказал бы я тебе такое слово, чтобы ты у меня до утра не прочихался. До завтра небось не хватило б тебя подождать-то. Экой народ! Давай кочергу-то, да золы, да соли!
— Не сердись: будет по-твоему.
— Сказано: смалкивай невестка — сарафан куплю, ну и цыц пострел, коли кашу съел.
— Идем Матюха, Калистрат не переслушает всего-то, на него хоть намордник накидывай: по неделям, розиня рот, охочий слушать…
С тем и вышли.
Черная осенняя ночь, не возмущенная ни одним порывом ветра, ни одним людским криком или говором, — была уже на дворе. Еще чернее ее стоял вдали лес без просвету, без звука, словно творилась в нем великая тайна и выжидалось оттуда страшное чудо.
Смело шел по его направлению дядя Кузьма, робко плелся за ним его приспешник-парень. Прошли поляну, прошли перелесок, не проронив ни единого слова. Вступили в лес: дядя Кузьма начал первой таким сиплым голосом, как будто не выходил он из кабака несколько суток и не спал он эти сутки в бешеном загуле:
— Помнишь ли зачуранья, как я тебе давеча сказывал?
— Помню, дядюшка! — отвечал Матюха таким робким голосом, как будто смолоду били его и забили в нем всякое смелое, самобытное слово.
— Сказывай! — резко выговорил дядя Кузьма.
Парень молчал.
— Сказывай про китов, на которых земля держится; сказывай поскорее: скоро, глядя, кочетье взвопят.
— Это не страшно, отпустил душу — скажу. На тех китах земля стоит, — начал Матюха более смелым, хотя еще и дрожащим голосом: — один кит потронется — земля всколыхнется, а все-то вместе — в тартарары пойдем; один помрет — все туда ж пойдем.
— Что китов держит?
— Огненная река.
— Что реку держит?
— Дуб железной.
— Куда солнце на ночь уходит?
— В златотканые чертоги на востоке; там стоит Буян-остров и живет на нем змея Македоница, всем змиям старшая, на зеленой осоке сидит птица, всем птицам старшая, и ворон, — веем воронам старший брат и стоят, там реки-кладези студеные…
— Сказывай дальше про Афонскую гору!..
— На горе Афонской дуб стоит ни наг, ни одет, а под дубом тем живут семь старцев, семь ставцов, ни скованных, ни связанных. И приходит один старец и приносит семь муриев черных и велит их взять и колоть. И клюет тех муриев птица Гагана. И лежит там бел-горючь камень Алатырь, и излизывают тот камень лютые змии весь и ядовиты летом и через всю зиму оттого сыты бывают.
— Ладно, побратиме! Обернись назад, снимай крест, да и клади под пяту в лапоть и не оборачивайся.
— Теперь, Кузьма Семеныч, что хошь сделаю все по твоему, по велению — мне-то што: не ругались бы над тобой опосля, а то все сделаю — говорил Матюха задыхавшимся голосом и как будто сквозь слезы.
— Лишнего говорить не надо. Становись и сказывай: «Отдаю себя в руки дьяволам», — перебил его дядя Кузьма.
Матюха сделал все, как указал ему тот: выворотил рубаху наизнанку, левый лапоть надел на правую ногу и обратно; два раза перевернулся через голову, опять сказал после всего старое заклятие и обернулся лицом на запад, по приказанию и при словах учителя:
— Пройдет день на вечер, вынь ты тот крест на ветер: на стену повесь и придут к тебе дьяволы. Для того ты спать ложись, не молясь, не крестясь. Придут — не придут: сказывай им что я учил — примут и учить тебя станут по всякому. А вот тебе соль и кусочек; соль наговорена, кусочек — страшное дело: потеряешь, дня не проживешь.
Видит Матюха, что соль, как соль, и кусочек поменьше горошины и кусочек этот не то сосновая сера, не то воск или вар, липкий такой:
— Зачем соль-то, дядюшка? Пущай вар, терять его значит, не надо.
— На соль шептать надо то, что хочешь супротивнику твоему сделать: сохни, мол, тот человек, как эта соль сохнуть станет; отступите мол, дьяволы, от меня и приступите к тому человеку, а мне-ко, мол, благо. И ступай на дорогу или в избу ступай, где тому человеку идти надо будет, и зарой ту соль, и не вдолге опять сходи, и вырой и скажи: подиде-дьявольщина прочь от меня. И крест надень. А супротивнику твоему будет скорбь и сухота. И вот тебе слово мое крепко. Чурайся, как учил с утра; говори за мной!
— Стать мне на месте, быть ведуном; знали бы меня люди и боялися: добрые и злые, неведомые и знаемые, и всякая душа человечья, и зверья и птичья. И будь то чистое место, на котором стою, нечисто, и будь тот ветер, на который дышу, поганым. Слово мое крепко, запечатано, заказано, замок, замок!.. аминь, аминь, аминь!..
