Отец Николай сдержал свое слово; отслужив панихиду и молебен, он дал Пархоменке письмо к Григорию Дмитриевичу Перецепину, который и принял его в услужение. Остальная жизнь Пархоменка до того времени, пока случайно встретившийся с ним Митрофан Александрович Масоедов не признал в нем своего беглого камердинера Ксенофонта Долгополова, частью известна из рассказов о нем Масоедову Григория Дмитриевича Перецепина.

«Будь деньги — и родных, и знакомых всегда найдешь», — говорит пословица... Бедно одетый отставной солдат Пархоменко, явившись в Петропавловку, ни души не встретил в ней знакомой. Когда же он в этой местности пообжился и у него увидели деньги, то родных и друзей стала тьма! Нашлись сватья, троюродные и четвероюродные братья, дяди, племянники и сверстники по детским играм. Так, Прицупенко вспомнил, как они крали у деда Зозули яблоки, Лемешка — как он однажды чуть-чуть не утопил в пруду Пархоменку, Карленко — как они вмести ездили на собаках, и так далее... Воспоминаний явилось очень много. Проживая в Б., Пархоменко весьма часто навещал Петропавловку, вышедши в чистую отставку, женился на дочери тамошнего старшины, молодой восемнадцатилетней девушке, постоянно угощал своих родных и знакомых и помогал им в нужде. Все эти лица грудью стояли за Пархоменка при даче своих показаний по делу его с Масоедовым.

Положение Митрофана Александровича, чем далее тянулся процесс его с Пархоменком, становилось все более и более затруднительным и, наконец, даже небезопасным для него лично. У Масоедова не было ни одного неотразимого аргумента доказать, что Пархоменко есть его человек Долгополов, тогда как Пархоменко представлял их десятками.

Все местные знаменитые юристы высказали ему мнение, что он проиграет дело. Власти, знакомые и родные, даже жена, начали подозревать в нем умопомешательство. Пархоменко также не дремал и беспрестанно слал письма в Петербург и Москву к своим бывшим начальникам и командирам, прося их покровительства и защиты. Между тем нашлись из них люди сильные и влиятельные — иные с личными неприязненными отношениями к Масоедову, — которые возмутились его поступком, горячо приняли сторону обиженного и, в свою очередь, стали преследовать Масоедова, требуя медицинского освидетельствования его умственных способностей и заключения в дом душевнобольных. Из тюремного замка Пархоменко был давно выпущен и сдан на поруки. Прежде Масоедов было в душе торжествовал, думая поразить всех своих врагов и противников очными ставками Пархоменка в Петербурге с его прежними командирами и сослуживцами, и для этого он откладывал все эти ставки, но когда он собрал сведения, то и эта последняя надежда его рухнула. Оказалось, что Пархоменко за получением своей отставки ездил сам в Петербург, представлялся лично всем своим старым начальникам и пьянствовал с прежними товарищами... Подозрения, что Масоедов помешался, наглядно заслуживали полного вероятия: со дня несчастной встречи своей с Пархоменком единственною темою его для всех разговоров было, что Пархоменко — его бывший камердинер Ксенофонт Долгополов. Мысль об этом преследовала его даже ночью, он бормотал беспрестанно: «Пархоменко? Нет, он — Долгополов»... И странно, чем более являлось доказательств, что Пархоменко не Долгополов, тем настойчивее он уверял в противном, всякий раз пристальнее всматриваясь в лицо своего противника. Дела, занятия по имениям, должность предводителя дворянства Масоедова уже не занимали: он все бросил, и страсть к вину стала овладевать им все более и более. Взгляд его стал дик, щеки обрюзгли и лоб покрылся морщинами...

Однажды вечером Митрофан Александрович, погруженный в самые невеселые думы, сидел, запершись в своем кабинете господского дома, в имении Елизаветовке, так и оставшейся непереименованной. В этот день он получил два письма: одно — от дяди, Перецепина, а другое — из Петербурга от одного приятеля, которые, как бы условясь между собою, советовали ему во что бы то ни стало потушить дело с Пархоменком, грозившее в будущем большими неприятностями... Самолюбие Митрофана Александровича было оскорблено до nec plus ultra[27]... «Боже, — воскликнул он, обращая свои глаза к иконе, — неужели же я, при всей правоте своей, принужден буду еще унизиться перед этим бездельником?!»

В момент этого вопроса в дверь кабинета неожиданно раздался стук, так что Митрофан Александрович вздрогнул.

— Кто там? — спросил он с досадою.

— Это я, Митрофан Александрович, — ответил за дверью голос жены.

— Что тебе нужно, когда я занят?

— Тебя желает видеть твоя кормилица, Демьяновна.

— Зачем?

— Говорит, что поможет тебе в твоем деле.

Масоедов удивился.

— Она настоятельно просит видеть тебя, — продолжала жена.

— Едва ли кто может быть мне полезен, — отвечал Митрофан Александрович, — а впрочем, пусть войдет, старая ведьма — давнишняя знакомая этого мошенника, — заметил он, отпирая дверь.

— Так я пришлю ее...

— Хорошо.

Спустя несколько минут в кабинет вошла почти восьмидесятилетняя сгорбленная старуха в черном коленкоровом платье и такой же повязке, еле двигая ногами и опираясь на палку. Все лицо ее было изборождено глубокими морщинами; впалые красные слезящиеся глаза были страшны; исхудалые кисти дрожащих рук, с напрягшимися и выдавшимися синими жилами, — были отвратительны. В старухе нельзя было узнать не только прежней молодой красивой барской кормилицы, но даже и Демьяновны, проживавшей у Масоедова в Петербурге.

— Ну, что скажешь, старая? — спросил ее Масоедов.

— Ох! Нет уж, барин, позвольте мне, — отвечала Демьяновна, шамкая, — сначала присесть. Сил моих нет... Уморилась...

— Садись.

— Как же, батюшка, ваши дела? — спросила сама Демьяновна, усевшись в первое кресло и забыв отвечать на вопрос барина.

— Плохо, старуха. Ясное дело, что злодей похож на Пархоменка, познакомился с ним, порасспросил все подробно и, вероятно, убил, чтобы отнять у него документы. Но как доказать это — ума не приложу, а тут за него вступаются, дураки...

— Слышала, батюшка, слышала...

— В том же, что это действительно наш Ксенофонт, — продолжал Масоедов, — я нисколько не сомневаюсь.

— Он, он, Митрофан Александрович, — подтвердила старуха, — я это верно знаю.

— Верно знаешь... — с величайшим изумлением вскрикнул Масоедов. — Почему же?

— О-о! Крепко я виновата, барин. Христа ради, простите... Пустите старые кости на покаяние...

— Ну!

— Давно бы мне следовало все рассказать вам. Да боялась гнева вашей милости.

— Ну, — нетерпеливо понукал старуху Масоедов.

— И теперь не знаю, как и быть мне...

— Да говори же, сделай милость...

— Утаила я тогда от вас в Петербурге.

— Что именно?

— Окаянный Ксенофонт, сколько я ни грозила Христине, ведь совсем... тьфу! В любви с нею состоял.

— Что ж из этого? — зарычал Митрофан Александрович.

— Сейчас, батюшка... И упросил он меня, — продолжала Демьяновна, — когда Христина сошла от нас на квартиру, перед тем как ему бежать, когда вы изволили уехать в Гатчино, чтобы я передала ей письмо.

— А! И ты передала?

— Виновата, барин, — заплакала старуха, — отдала. Жалость взяла... Вижу, плачет... Говорит — в последний раз... Подумала: все равно не сегодня завтра его сошлют в село. Ну, и попутал грех — отдала.

— Отчего же ты об этом важном случае не рассказала мне тогда же, как он убежал и я принимал все меры к его розыску?

— Испугалась. Боялась, чтобы вы не погубили Христину.

— Что же это за письмо? — спросил самого себя и старуху Масоедов, в волнении расхаживая по кабинету. — Цело ли оно?

— Не знаю, — отвечала Демьяновна.

— А Христина жива? Где она теперь?

— Жива. Была замужем за аудитором и давно овдовела. Живет в Москве, у Пречистенской заставы, на Глухом бугорке, в собственном доме. Живет, слава Богу...