Хватит уже, наверное! Где ее сочувствие, в конце концов?

— Я в глаз себе попал! — ору я и бросаюсь в кухню, где Смолка с Манделем уже катаются по полу и лезут на стены от восторга.

— …прямо в… — хохочет Мандель и, согнувшись пополам, колотит кулаками по полу. — …прямо в свой ебеный…

— Воды, говнюки — я сейчас ослепну! Глаз прямо горит! — кричу я, и на полной скорости перемахнув через корчащегося на полу Манделя, сую голову под кран. Над раковиной Иисус Христос продолжает возноситься на небеса в своей розовой ночнушке. Никчемный сукин сын! Я-то думал, что он учил их сопереживать чужим страданиям! Хрен вам! Если я ослепну, то это он во всем виноват. Да, в эту секунду именно он представляется мне первопричиной всех моих страданий. «Боже мой, — думаю я, плеская в лицо холодной водой, — как же я объясню свою слепоту родителям?» Полжизни моей мамы ушло на изучение консистенции моих какашек — как мне скрыть от нее свою слепоту?

— Тук-тук-тук, это я, мамочка. Эта замечательная большая собака довела меня до дому. А это — моя тросточка…

— Собака?! В моем доме?! Вышвырни этого пса вон, пока он тут все не загадил! Джек, он привел с собой собаку, а я только что вымыла в кухне пол!

— Мамочка, это не я ее привел. Это она меня привела. Ее нельзя выгонять. Это собака-поводырь. Я ослеп.

— О, Боже! Джек! — зовет мама отца, засевшего в туалете. — Джек, его привела домой собака. Алекс ослеп!

— Ослеп? Алекс? — откликается папа. — Как он мог ослепнуть, если он даже не понимает, что означает фраза «выключи свет»?

— Но как?! — причитает мама — Как?! Скажи как могло такое…

«Как?», мама? Ну как же еще? Пообщался с христианкой.

На следующий день Мандель сообщает мне о том, что не прошло и получаса после моего безумного бегства, как Бабблз уже стояла на своих поганых итальянских коленях и сосала его член.

У меня чуть крыша не поехала:

— Она сосала!

— Стояла на своих поганых коленях и сосала, — повторяет Мандель. — Ты чего сбежал-то, дурак?

— Она обозвала меня жидом! — отвечаю я, уверенный в своей правоте. — Я думал, что ослепну! Послушай, она антисемитка, Бабалу!

— А мне-то какое дело? — отвечает Мандель. Скорее всего, он просто не знает, что такое «антисемитизм». — Главно, что я ее трахнул. Дважды.

— Ты ее трахнул? С резинкой?

— Нет, безо всякой резинки!

— Но она же может забеременеть! — ужасаюсь я, словно именно мне придется нести ответственность за это.

— А мне какое дело? — отвечает Мандель. Господи, что же я тогда волнуюсь? Зачем я испытывал на прочность свои презервативы? Откуда этот смертельный страх перед сифилисом? Зачем я мчался домой с воспаленным глазом, воображая, что ослепну навек, если через полчаса Бабблз уже сосала член моего приятеля? Домой, к мамочке! К блюду с печеньем, к стакану с молоком, к удобной чистой постели! О, цивилизованность с ее печалями! Бабалу, скажи мне, скажи мне, скажи — на что это было похоже? Как она это делала? Я хочу знать все в деталях — в мельчайших подробностях! Какие у нее груди? А соски? А ляжки? Как она двигает бедрами, Бабалу? Обхватывала тебя бедрами, как в порнографических книжках? Или стискивала ими твой член — как в моих снах? Какие у нее волосы на лобке? Расскажи мне о ее лобковых волосах, Бабалу! Как они пахнут? Какая разница, что я слышал об этом раньше! Она и вправду становилась на колени? Не врешь? Становилась на свои колени! А зубами — зубами она тебя покусывала? Слушай, она сосала или дрочила? Или и то, и другое вместе? О, Господи Бабалу, ты что, кончил ей в рот?! Боже мой! А она проглотила твою сперму? Или выплюнула? Или озверела? Скажи мне! Что она сделала с твоей спермой? А ты предупреждал ее, что скоро кончишь? Или просто кончил — а там пусть себе переживает? Слушай, а она сама взяла в рот, или ты ей засунул? Или твой член сам туда влез? А где была ваша одежда? На диване? На полу? Где именно? Я хочу знать все в деталях! В деталях! В подробностях! Кто снял с нее лифчик? А трусы? Ее трусы — ты их с нее снял? Или она сама разделась? Бабалу, она была голая, когда сосала? А ты подкладывал ей подушку под задницу, как советуют в энциклопедии семейной жизни — я видел ее у моих родителей. А что произошло, когда ты кончил? Она тоже кончила? Мандель, внеси ясность, а то я совсем не в курсе — они кончают? У них что-то выделяется при этом — как у нас? Или они просто стонут? Или что? Как она кончила? На что это похоже? Я должен узнать, на что это похоже, прежде, чем сойду с ума!

Кажется, я еще не рассказывал вам о том, какой невообразимый эффект на мое психическое равновесие оказала Мартышкина манера письма. Почерк у нее был совершенно изумительный. Так пишут дети восьми лет — у меня ум за разум заходил, когда я читал Мартышкины опусы. Ни одной заглавной буквы, ни одного знака препинания — один лишь неровные крупные буквы, сползающие со строки вниз. Причем печатные буквы — вроде тех, которые можно обнаружить в тетрадке первоклассника! Про орфографию я вообще молчу. Слово «дорогая» в начале письма в исполнении Мартышки выглядит так: «дарагая». Или: «дырагая». А в самый первый раз (этот вариант мне нравится больше всего) она написала это слово через два «ы» дырыгая! В тот вечер, когда мы собирались поужинать в «Грейси Меншн» она в записке уборщице написала — ДЫРЫГАЯ! Понимаете, я спрашиваю себя — что меня может связывать с женщиной, которая в возрасте тридцати лет уверена в том, что слово «дорогая» пишется через два «ы»?

Уже прошло два месяца с момента нашей встречи на Лексингтон-авеню, а меня по-прежнему несут потоки тех же чувств: желание, с одной стороны, — исступленное желание (я никогда прежде не встречал такой распутной женщины!), — и нечто весьма похожее на высокомерное презрение — с другой. Поправка. Всего несколькими днями раньше мы ездили в Вермонт, и в те выходные мне казалось, что осторожность в отношениях с Мартышкой — и те опасения, которые были вызваны чарами мира моды, брутальным ее происхождением и сексуальным безрассудством, — мне казалось, что все мои страхи и подозрения сменились внезапно нахлынувшей волной нежности и любви.

Сейчас я нахожусь под влиянием работы, которая называется «Наиболее распространенная форма деградации в сексуальной жизни»; как вы, наверное, уже догадались, я купил себе «Собрание сочинений», и после возвращения из Европы каждую ночь засыпаю в своей одинокой постели с томиком Фрейда в руке. Иногда в руках у меня Фрейд, иногда Алекс, а порою в одной руке Фрейд, а в другой — Алекс. Да-да, я лежу в постели в расстегнутой пижаме один-одинешенек — лежу, словно маленький мальчик в забытьи, поигрываю им, дергаю его, тру, массирую — и одновременно зачарованно листаю «Очерки по теории сексуальности», выискивая предложение, фразу, слово, которое избавит меня от того, что называют фантазиями, комплексами и навязчивыми идеями.

У Фрейда я и вычитал про «потоки чувств». Для «совершенно нормальных отношений в любви» (какова семантическая точность фразы «совершенно нормальных», а? Впрочем, продолжим), для совершенно нормальных отношений в любви, говорит Фрейд, необходимо, чтобы слились воедино два потока чувств: возвышенные, нежные чувства и непосредственно чувственные ощущения. Как это ни печально, но такое происходит не всегда. В большинстве случаев «эти люди любят, не испытывая вожделения или вожделеют без любви».

Вопрос: должен ли я считать себя частью этого большинства? Или, говоря просто и напрямик: остановились ли чувственные ощущения Александра Портного в своем развитии на стадии фантазий, связанных с инцестом? Как вы полагаете, доктор? Неужели выбирая сексуальный объект, Я руководствуюсь столь ТРИВИАЛЬНОЙ ФИКСАЦИЕЙ? Неужели мои чувственные ощущения могут в полной мере проявляться лишь тогда, когда сексуальный объект унижает меня? Послушайте, не этим ли объясняется моя озабоченность шиксами?