Приближалось время взлета, и Рене с детьми наблюдали за обратным отсчетом по телевизору, сидя в безопасном доме в компании Уэйнрайта и фотографа из «Лайфа». Потом дети выбежали и стали наблюдать за медленным подъемом ракеты через телескоп, установленный на крыше гаража. Дети, похоже, не понимали как следует, что происходит. Полет — это то, что делал их отец. Они были в прекрасном настроении… А теперь они следили за вхождением в атмосферу — тоже по телевизору. Был включен канал Си-Би-Эс. На экране появился Уолтер Кронкайт — Рене его знала. Кронкайт был ярым поклонником астронавтов, и на то у него имелись личные причины. Он занял свое нынешнее положение среди телеведущих благодаря тому, что освещал полет Джона Гленна. Кронкайт как раз объяснял, какие проблемы с топливом испытывает Скотт при вхождении в атмосферу. Затем голос Кронкайта начал звучать все более и более озабоченно. Они не знают, где сейчас находится Скотт. Они не уверены, что он начал вхождение в атмосферу под правильным углом. Внезапно голос Кронкайта дрогнул, на глаза навернулись слезы:
— Я боюсь, что… — он запнулся. Глаза его блестели. — Я боюсь, что мы, возможно… потеряли астронавта…
До чего же превосходные инстинкты были у этого человека! Это была сама Пресса, Светский Джентльмен: правильные эмоции — и без всяких лишних слов! Дети Рене спокойно смотрели на экран. А сама она ни на мгновение не поверила в гибель Скотта. Она вела себя, как обычная жена военного летчика. Если он просто исчез и не найден труп, значит, он жив и со всем справится. Нечего было и сомневаться. Рене знала о случае, когда грузовой самолет рухнул в Тихий океан и разломился надвое, причем задняя часть тут же пошла ко дну. Удалось спасти нескольких человек из передней части, которая оставалась на плаву несколько минут. И все же жены летчиков, находившихся в задней части самолета, отказывались верить в их гибель. Они вернутся — это лишь вопрос времени. Рене тогда удивлялась, сколько времени им понадобилось на то, чтобы признать очевидное. Но сейчас ее реакция была точно такой же. Со Скоттом все в порядке, потому что нет никаких доказательств его смерти. Кронкайт на экране сдерживал слезы, но на ее глазах не выступило ни слезинки. Со Скоттом все в порядке. Он выкрутится… Нечего и сомневаться.
На самом-то деле она была права. Скотт прекрасно прошел через атмосферу. В густых слоях, ниже пятидесяти тысяч футов, капсулу стало сильно раскачивать, и ему пришлось выпустить парашют слишком рано и вручную, так как в автоматической системе кончилось топливо. Капсула промахнулась мимо запланированного места приземления примерно на двести пятьдесят миль. Разведывательный самолет нашел Скотта в течение сорока минут, но за это время телевизионщики создавали впечатление, что он погиб. Когда до Скотта добрался спасательный самолет, он спокойно покачивался на волнах возле капсулы в своем поясе. Ему очень понравилось все приключение. Когда его доставили на авианосец «Отважный», он пребывал в превосходном настроении. Он говорил без умолку. Ему действительно понравились все эксперименты, которые пришлось делать, несмотря на перегруженную карту контрольных проверок; а еще он был рад, что решил или почти решил загадку «светлячков». Он не выяснил точно, чем они являлись, но доказал, что они производились самим космическим кораблем — «светлячки» не были каким-то внеземным материалом… Он мог бы проговорить всю ночь… Он был доволен… работа сделана превосходно… А еще он чувствовал, что помог родиться одной из самых важных ролей в астронавтике — ученого в космосе…
В течение последующих двух недель Скотт пожинал лавры героя. Конечно, размах их был не такой, как у Джона (и это понятно), но все же было очень приятно. Состоялись парады на востоке и на западе страны. Он проехал в торжественных процессиях по Булдеру, своему родному городу, и по Денверу, находившемуся немного ниже по шоссе. Это был знаменательный день. Ярко светило майское солнце, а рядом с ним, на кромке заднего сиденья лимузина, сидела Рене — в белых перчатках, как настоящая жена флотского офицера, сияющая и прекрасная. Скотт был на седьмом небе.
А на Мысе Крафт говорил своим коллегам:
— Этот сукин сын у меня никогда больше не полетит.
Крафт был в ярости. По его представлениям, Карпентер проигнорировал многочисленные предупреждения диспетчеров по всему миру о напрасном расходе топлива, и это едва не вылилось в катастрофу, которая могла нанести непоправимый вред программе. А еще поведение Карпентера ставило под сомнение способность системы «Меркурия» выдержать длительный полет — такой, как семнадцать орбитальных кругов Титова. А почему эта катастрофа едва не случилась? Потому что Карпентер вел себя как Всемогущий и Всеведущий Астронавт. Он не обращал никакого внимания на советы и предупреждения всяких мелких сошек. Он явно верил в то, что астронавт — простой пассажир капсулы — является сердцем и душой космической программы. Все возмущение инженеров по поводу чрезмерно высокого статуса астронавтов теперь выплеснулось наружу… по крайней мере в НАСА. А вне НАСА ничего не изменилось. Карпентер, как и Гриссом до него, был образцовым храбрым парнем; всего лишь небольшая проблема в конце полета, вот и все. Очень удачный полет; вперед, дайте парню его медали и все причитающееся.
И теперь, когда рану растравили, нашлись те, кому было очень приятно следить за таким толкованием полета Скотта: Карпентер не просто напрасно потратил топливо, развлекаясь с рычагами управления и проводя свои эксперименты. Нет, он еще… занервничал, когда наконец понял, что топлива почти не осталось. В результате он забыл отключить ручную систему, когда перешел на электродистанционное управление, и таким образом действительно полностью истратил топливо. А потом он… запаниковал! Вот почему он не смог установить правильный угол капсулы и включить тормозные двигатели простым нажатием кнопки… Вот почему он вошел в атмосферу под таким маленьким углом. Он едва не проскочил атмосферу, вместо того чтобы пройти сквозь нее… и едва не прыгнул в вечность — потому что запаниковал! Вот! Все сказано. Это самое страшное обвинение, которое можно было бросить пилоту, восходящему по гигантскому зиккурату авиации. Оно гласило: человек утратил все, что у него было, самым страшным образом. Он просто струсил. Этот грех нельзя было искупить. Проклят навеки! Худшего обвинения быть не могло. Вы слышали запись его голоса как раз перед потерей радиосвязи? Вы слышали в нем панику?! На самом деле никто не мог услышать ничего подобного. Голос Карпентера звучал так же, как и голос Гленна, и был гораздо менее возбужденным, чем у Гриссома. Но если уж вы хотели услышать панику, особенно в словах, которые человек выдавливал из себя под действием огромных перегрузок, и если вы были в этом заинтересованы… то, конечно, слышали панику. А еще у Карпентера не было нужной вещи с самого начала. Это же просто очевидно! Он отказался от нее давно. Он выбрал многомоторные самолеты. (Теперь мы знаем почему!) Он налетал на реактивных истребителях только двести часов. И в число астронавтов попал лишь по счастливой случайности. И так далее, и тому подобное. Конечно, пришлось проигнорировать некоторые объективные данные. Пульс Карпентера при вхождении в атмосферу, как и во время взлета и орбитального полета, был ниже, чем у других астронавтов, включая Гленна. Он никогда не поднимался выше ста пяти ударов, даже в самый критический момент вхождения в атмосферу. Можно было поспорить, является ли пульс достоверным отражением хладнокровия пилота. Например, у Скотта Кроссфилда был хронически повышенный пульс, но он считался пилотом уровня Чака Йегера. Просто невообразимо, чтобы у человека в состоянии паники — в случае «жизнь или смерть», во время кризиса, который длился не считанные секунды, а двадцать минут, — чтобы у такого человека пульс был ниже ста пяти ударов. У обычного пилота пульс мог подскочить выше ста пяти только потому, что какой-то наглый ублюдок втиснулся перед ним без очереди в гарнизонной лавке. Можно было поспорить, правильно ли Карпентер провел вхождение в атмосферу, но обвинять его в панике — с учетом телеметрических данных, касающихся его пульса и ритма дыхания, — не имело смысла. Следовательно, объективными данными стоило пренебречь. Очернение Карпентера, раз уж оно началось, должно было продолжаться любой ценой.
