Когда Гас Гриссом (Конрад, Ширра, Ловелл и другие познакомились с ним позже) прибыл в Корею, в воздушных силах существовала практика отвозить пилотов на летное поле еще в темноте, до рассвета, на автобусах. Те из пилотов, кто ни разу не был обстрелян MiGoM, должны были стоять. Сначала Гриссома это просто взбесило: неужели только у них, этих сидящих ублюдков, была нужная вещь? Но на следующее утро он уже сидел. В первый же свой день в Корее он полетел на север, к реке Ялу, ввязался в бой с китайским сверхзвуковым самолетом — и теперь занимал в автобусе сидячее место. Даже в бою главным было не остаться позади.

Бой сам по себе представлял бесконечную серию испытаний, и одним из величайших грехов являлась болтовня по радио. Военная частота должна была оставаться свободной от любых переговоров, кроме стратегически важных сообщений, и все несущественные комментарии считались свидетельством трусости. Пилот морского флота, по крайней мере по легенде, начинал кричать: «У меня MiG на нуле! MiG на нуле!» — это значило, что вражеский самолет зашел сзади и сел ему на хвост. И тут же раздраженный голос говорил: «Заткнись и умри, как авиатор». Нужно быть флотским пилотом, чтобы оценить эту тонкость. Хороший флотский пилот был действительно авиатором, а в авиации — лишь пилотом.

Нет, испытания никогда не кончались. И в перерывах между войнами прошлые боевые заслуги вовсе не обязательно обеспечивали офицеру место на вершине божественной пирамиды. А в конце пятидесятых появилась еще одна арена борьбы. Здесь сражались те пилоты, которые воевали во Второй мировой войне или в Корее, а затем стали летчиками-испытателями в новую эпоху реактивных и ракетных двигателей. Не каждому боевому летчику это удавалось. Например, двум великим асам Второй мировой войны, Ричарду И. Бонгу и Дону Хентиле, это не удалось — им не хватило терпения. Они хотели только подниматься в воздух и дырявить небо — и остались лишь частью военной истории. И, конечно же, с возрастом ты обнаруживал, что молодые люди становились летчиками-испытателями высокого уровня, ни разу не побывав в бою. Одним из них был Пит Конрад, который, вместе с уцелевшими членами группы № 20, получил в Пакс-Ривер статус вполне оперившегося пилота. Как и любой летчик-испытатель, Конрад гордился Пакс-Ривер и ее репутацией. Вслух каждый авиатор заявлял, что Пакс-Ривер — это подходящее место… но в душе знал, что на самом деле это не так. Ведь каждый военный летчик знал, где располагалась вершина гигантского зиккурата. Ее можно было найти на карте. Этим местом считалась военно-воздушная база Эдвардс, находившаяся в высокогорной пустыне в ста пятидесяти милях к северо-востоку от Лос-Анджелеса. И каждый знал, кто там живет, хотя реальный статус этих людей никогда не выражался словами. Более того, каждый знал имя человека, стоявшего выше всех на Олимпе, аса из асов, лучшего из истинных братьев по нужной вещи.

Всякий, кто много летает по Соединенным Штатам на пассажирских самолетах, вскоре начинает узнавать звучащий по селектору голос пилота авиалиний — с характерным растягиванием слов, просторечием и домашним спокойствием, настолько преувеличенным, что оно кажется пародией на себя, хотя этот голос действительно успокаивает. Голос, который сообщает вам, что авиалайнер находится в зоне грозы и поэтому будет прыгать вверх-вниз на тысячу футов; который просит вас проверить ремни безопасности, потому что «возможна небольшая тряска». Голос, который говорит вам (рейс из Феникса, на подлете к аэропорту имени Кеннеди, Нью-Йорк, на рассвете): «Это капитан… ммм… Тут у нас на панели приборов загорелась маленькая красная лампочка. Она хочет нам сказать, что шасси… гм… не принимают нужное положение… Теперь… Я не верю, что эта маленькая красная лампочка понимает, о чем говорит, — я думаю, что она просто неисправна…» Смешок и долгая пауза, словно бы говорящая: я не уверен, что обо всем этом действительно стоит рассказывать, но это может вас развлечь… «Но… Нужно играть по правилам, и мы будем потакать этой маленькой лампочке… Так что мы выпустим их в двух-трех сотнях футов над посадочной полосой в аэропорту, а там, на земле, парни постараются произвести осмотр старых добрых шасси, — с шасси он тоже на «ты», как и с любой другой частью своей мощной машины, — и если я прав… они скажут нам, что все в порядке, и мы просто-напросто сядем». А затем, после пары низких пролетов над полем, голос появляется вновь: «Что ж, эти парни внизу… наверное, сейчас для них слишком рано… Думаю, они еще не проснулись… и не могут сказать, опущены шасси или нет… Но знаете, мы здесь в кабине уверены, что они опущены, так что мы просто сядем на них. Ах, да, я чуть не забыл… Пока мы немного полетаем над океаном, чтобы сжечь лишнее топливо, которое нам больше не понадобится, — видите дым за крыльями? — наши маленькие леди… если они будут так добры… они пройдут по проходу и покажут вам, что такое «принять правильное положение»… Еще один смешок (мы делаем это так часто, и это так смешно — у нас даже есть особое смешное название)… а стюардессы, немного мрачнее на вид, чем звук этого голоса, начинают говорить пассажирам, чтобы они сняли очки, вытащили из карманов авторучки и другие острые предметы… потом показывают им положение с наклоненной головой… А внизу, в аэропорту, по летному полю уже носятся желтые аварийные грузовички… Вы знаете, что в вашей жизни наступил критический момент, но, несмотря на колотящееся сердце, потные ладони и мешанину в голове, еще не можете заставить себя поверить в это. Ведь как же тогда капитан, этот человек, который лучше всех осознает ситуацию, может так тянуть слова, хихикать и говорить глупости этим своим особенным голосом…

Ну кто же не знает этот голос! И кто может забыть его — даже если он оказался прав и катастрофы не случилось?

У этого особого голоса может быть легкий южный или юго-западный акцент, но происходит он с Аппалачей. Он появился в горах Западной Вирджинии, в краю угольных шахт, в округе Линкольн, где в горных ложбинах было так темно, что местные жители вынуждены были загонять туда солнечный свет. В конце сороковых — начале пятидесятых этот горский голос спускался все ниже, ниже, ниже и из верхних слоев братства проник во все круги американской авиации. Это было поразительно — «Пигмалион» наоборот. Военные, а затем гражданские пилоты, пилоты из Мэна, Массачусетса, из обеих Дакот и Орегона — словом, отовсюду — начали говорить с протяжным западновирджинским акцентом или, по крайней мере, подражать ему, насколько можно. Это был говор самого праведного из всех обладателей нужной вещи — Чака Йегера.

Йегер был во Вторую мировую войну тем же, кем и легендарный Фрэнк Люк из 27-й авиационной эскадрильи в Первую, и начинал он так же. То есть он был паренек из глуши, окончивший только среднюю школу, без рекомендаций, без всякого лоска и изящества. Он сменил комбинезон приказчика в лавке на униформу, забрался в самолет и взлетел над Европой.

Йегер вырос в Хэмлине, штат Западная Вирджиния, в городе на реке Мад, недалеко от городков Нитро, Харрикан-Велвинд, Солт-Рок, Мад, Сод, Крам, Лит, Долли, Рут и Альюм-Крик. Его отец был бурильщиком — добывал природный газ, его старший брат тоже был бурильщиком, и сам он стал бы бурильщиком, если бы в 1941 году, в восемнадцать лет, не завербовался в военно-воздушные силы. В 1943 году, когда ему исполнилось двадцать, он стал летным офицером, то есть сержантом, которому разрешалось летать, и отправился в Англию, чтобы летать на истребителях над Францией и Германией. Даже в военной суматохе и путанице Йегер оставался некоторой загадкой для большинства пилотов. Невысокий, гибкий, но мускулистый парень с черными вьющимися волосами и хулиганским выражением лица, которое, как казалось посторонним, говорило: «Лучше не смотри мне в глаза, дятел, а то я проделаю в твоем носу четыре лишние дырки». Но удивляло не это, а то, как Йегер разговаривал. В его речи встречались староанглийские обороты, синтаксис и спряжение — все это сохранилось в верховьях Аппалачей. В настоящем времени местные жители употребляли глагольную форму help, как и остальные, но в прошедшем — только helped.