И это все продолжается, не прекращается, еще одну ночь, еще один кошмар, а потом снова комната для допросов, и магнитофон, и вопросы о Паром-Стром — паром закрыт, и о Джерси, и об авиарейсах, и как раз тогда они говорят мне о другом трупе, да, кстати, мол, твой лучший дружок Энди тоже погиб, взорвался в отеле, когда тот сгорел; возможно, сначала ему размозжили голову, но тебе, конечно, все это известно, потому что и это твоих рук дело, разве нет?

Я немного соврал. Раньше. Я рассказал об этом не так, как было на самом деле, а как это виделось. Или не так, как есть на самом деле, а как видится. Как хотите.

— Энди — Ивонна.

— Привет, — говорит она и пожимает ему руку.

— А вон там Уильям, — говорю я Энди. — Тот, что с большой саблей.

Энди поворачивается и смотрит на Уильяма. Уильям облачен в белое, в фехтовальной маске, с саблей в руке; внезапно он делает выпад, выставляя вперед одну ногу.

Его противник отскакивает назад и пытается отражать удары своей саблей, но теряет равновесие, а Уильям атакует, делая хлесткие резкие движения своей, и вот лезвие тяжелого изогнутого клинка упирается противнику в бок.

— Вот черт, — говорит второй парень, а Уильям отступает назад и стоит, расслабившись.

Они снимают маски, и Уильям подходит к нам, маска под мышкой, с руки свисает сабля, его лицо раскраснелось и покрыто капельками пота, сверкающими в ярком свете спортзала. Я знакомлю его с Энди.

Энди коротко пострижен, на нем блейзер и аккуратно отутюженные джинсы, лицо красивое, но прыщеватое, выражение чуть высокомерное и настороженное. Ему двадцать один, он на два года старше нас, но Уильям кажется более уверенным и спокойным.

— Привет, — говорит Уильям, отбрасывая со лба назад прядь белокурых волос. — Так ты и есть дружок Кама, выбравший солдатчину?

Энди едва заметно улыбается.

— А ты, значит… Уилли, да?

Я вздыхаю. Я думал, эти двое поладят.

Ивонна похлопывает Уильяма по плечу своей маской. Она тоже только что фехтовала, ее длинные черные волосы откинуты назад и перевязаны, лицо блестит от пота. Мне кажется, что она похожа на итальянскую принцессу, дочь древнего рода, его младшей ветви — без претензий на главенство, но все еще неизменно роскошной: огромные, хранящие следы былого величия виллы в Риме, на Гранд-канале в Венеции, на Тосканских холмах.

— Быстро в душ, — говорит она ему. — Нам надо еще подготовиться к вечеру. — Она улыбается мне. — Заскочим быстренько в бар, минут на десять?

— Отлично, — соглашаюсь я.

Энди хранит молчание; Ивонна поворачивается к нему:

— Придешь на вечеринку?

— Да, — отвечает он. — Если никто не против.

— Конечно. — Она улыбается.

— Ай! Жжет, жжет, жжет!

— Что?

— Попался такой острый чили… стрескала целый долбаный стручок зеленого чили… ух, — говорит Ивонна и машет ладонью перед открытым ртом, повисая у меня на руке. — Уф, спасибо. — Она лезет в мой стакан с водкой и лимонадом и выуживает оттуда кубик льда. — Держи, — сиплым голосом говорит она, вручая мне косячок, а сама гоняет во рту кубик льда и одновременно пытается дышать ртом.

Я ей широко улыбаюсь, она обиженно хмурится. Энди сидит рядом со мной, потом вдруг ныряет в толпу. Музыка играет вовсю, в университетской квартире яблоку негде упасть. Стоит теплый майский вечер, экзамены закончились, и все гуляют. Окна открыты в ночь, из них льются звуки первого альбома Pretenders[75] — плывут по травянистому склону к небольшому озерцу и огням библиотеки и административного здания на другой стороне.

— Ой, мой рот, — говорит Ивонна и хлопает меня по плечу. — Ты бы хоть рожу сочувственную скорчил, что ли, свинья ты этакая, — выговаривает она мне. Глаза у нее слезятся.

— Сочувствую.

Энди возвращается со стаканом молока.

— Вот, — говорит он, предлагая стакан Ивонне.

Она поднимает на него глаза. Он кивает на ее рот.

— Лед не поможет, — говорит он ей. — Это… это вещество в чили, которое вызывает жжение, — (я улыбаюсь, потому что по построению фразы точно знаю: ему известен технический термин, но он не хочет показаться умником), — не растворяется в воде, но растворяется в жире. Попробуй, поможет.

Ивонна озирается. Я протягиваю ей руку, и она этак изящненько выплевывает остатки кубика льда мне на ладонь, затем прихлебывает молоко. Я пожимаю плечами и кладу ледяную лепешку себе в стакан.

Ивонна выпивает молоко.

— И в самом деле, — кивает она. — Спасибо.

Энди улыбается, берет у нее пустой стакан и направляется через толпу обратно на кухню.

— Надо же, — говорит Ивонна, протирая губы салфеткой. Она бросает взгляд вслед Энди. — Оказывается, и от бойскаутов есть какая-то польза.

— Попроси его потом, пусть покажет тебе свой швейцарский армейский нож, — смеюсь я, чувствуя себя немного предателем.

На Ивонне черная футболка с большим вырезом и простая юбка до колен. Волосы схвачены сзади длинной белой кружевной лентой и свободно спадают на спину. Руки у нее сильные и мускулистые, загорелая грудь пышная и высокая, сосочки торчат бугорками сквозь материал футболки. Все вместе это производит впечатление какой-то порочной экзотики, и я чувствую обычный укол ревности.

Я смотрю в свой стакан и протягиваю ей косяк; когда она затягивается, глаза у нее закрываются, а я подношу стакан к губам, затягиваю обсосанную ледяную стекляшку в рот и начинаю гонять ее там, воображая, что это ее язык.

— Но так ведь оно и было — лейбористы действительно не справлялись.

— Ты хочешь сказать, не производили той прибыли, которую хотят видеть капиталисты. Смысл плаката в том, что лейбористы породили массовую безработицу, а тори, мол, знают лекарство против этого. Они не только ухудшили ситуацию, они знали, что ухудшат ее, даже если искренне считали, что их политика принесет пользу Британии в целом, все равно прекрасно понимали, что оставят сотни тысяч людей без работы, и «Саачи энд Саачи» тоже, вероятно, это знали,[76] если, конечно, потрудились хоть немного подумать. Это была ложь.

— Это были выборы, — с усталым видом возражает Уильям.

— Ну и что с того? — возмущаюсь я. — Все равно это была ложь!

— Какая разница. И потом, это явление временное; новые рабочие места в конце концов появятся. А сейчас они просто очищают лес от сухих деревьев; будут новые рабочие места в новых растущих отраслях промышленности.

— Дерьмо собачье! Ты и сам в это не веришь!

Уильям смеется.

— Ты не знаешь, во что я верю. Но если этот плакат помог Мэгги выиграть выборы, то меня он вполне устраивает. Да брось ты, Камерон, на войне и в любви все средства хороши. Ты бы лучше прекратил ныть и попробовал что-нибудь создать.

— Нет, на войне и в любви не все разрешается! Ты что, не слышал о Женевской конвенции? Если Ивонна полюбит кого-нибудь другого, ты что, убьешь их обоих?

— Не хер и сомневаться, — будничным тоном говорит Уильям, и в тот момент появляется Энди с банкой лагера в руках. Кто-то сует ему косяк, но он тут же передает его мне. Уильям качает головой. — И ты лопаешь это все время? — спрашивает Уильям, обращаясь к Энди.

— Что?

— Да эту лапшу: ах, какие тори, ах, какие бяки.

— Круглосуточно, — улыбается Энди.

— Они врали, чтобы получить голоса, — говорю я. — Они будут врать, чтобы остаться. Как им можно доверять?

— Я им доверяю — пусть попробуют навести порядок в профсоюзах, — говорит Уильям.

— Перемены были неизбежны, — говорит Энди.

— Стране требуется хороший поджопник, — вызывающе заявляет Уильям.

Я исполняюсь гнева праведного.

— Вокруг меня выродки-эгоисты, которых я считал своими друзьями, — говорю я, хлопая себя по лбу рукой, в которой держу самокрутку, и чуть не поджигая себе при этом волосы. — Это просто жуть какая-то.