Он глубоко затягивается, прежде чем передать самокрутку мне.

— Да, — соглашаюсь я, беря косяк. — Но ты в этом вроде не виноват. Ты свою лепту внес, но… Всвэкни.

— Да, В Свое Время Это Казалось Неплохой Идеей…

— Понимаешь, старик, я вовсе не считал, что кто-то из вас должен туда ехать, но не думаю, что я смог бы на Фолклендах сделать то, что сделали вы. Я о чем — если бы и была какая-нибудь война, на которой, по моему разумению, стоило бы воевать, и если бы меня призвали или что-то такое, то я ведь трус, я физически не гожусь. А ты был годен. Ты сделал это. Ну его в жопу — кто там прав, кто виноват, если уж ты там оказался, под огнем, и твоих дружков убивают у тебя на глазах, ты должен уметь драться. Ты-то, слава богу, дрался. А за себя я не уверен.

— Так значит, — говорит он, глядя на меня, — ты считаешь, что я настоящий мужчина, потому что научился убивать и, мать его, убивал?

— Нет, я только хочу сказать…

— Ну да, — говорит он, опять глядя в сторону, — много от этого было проку с таким говнюком капитаном, как у нас, а у него даже духу не хватило это признать — послал хороших ребят под пули, чтобы доказать, какое он храброе говно.

Энди берет полено из сушилки и кладет его в огонь, сначала ударив им по другим — горящим, отчего они сыплют искрами.

— Да, — говорю я, — и все же…

— Ты ошибаешься, — говорит он, вставая со своего места и направляясь в угол комнаты к какой-то полуоткрытой ставне, за которой глубокий странноватый шкаф кубической формы — кухонный лифт. Он тянет на себя верх металлической ставни, и одновременно нижняя уходит внутрь. Он по одному вытаскивает оттуда поленья, складывает их себе на руку и тащит к очагу. — Мы все несем ответственность, Камерон. От этого никуда не деться.

— Ну, ты уж типа того, Гулд, наехал, как мама, — говорю я, стараясь перевести все в шутку, но сказанное даже мне самому кажется глупым.

Я протягиваю ему косяк, Энди садится, курит и раскладывает поленья вдоль края камина для просушки.

Он кидает на меня взгляд.

— И память у меня хорошая — я все еще тебя не простил… Ты ведь тогда даже не попытался спасти меня на льду. — Он глубоко затягивается марфухой, а я сижу и думаю: «Ни хера себе», потом он возвращает мне самокрутку — на лице мрачная улыбка. — Шутка. Я этой историей уже двадцать лет щеголяю перед мужиками и завлекаю в постель женщин.

Часа в четыре Энди проводит меня в мою комнату этажом ниже. Там стоит обогреватель, а на односпальной кровати — электрическое одеяло. Прежде чем уснуть, я размышляю — нужно ли было рассказать ему о мистере Арчере, его телефонных звонках и об Аресе. По пути сюда я думал, что расскажу; мне казалось, что надо бы облегчить перед кем-нибудь душу, вот только удачного момента все не подворачивалось.

Бог с ним. Просто поговорили — и то хорошо.

Сознание у меня потихоньку меркнет, и тут я снова вижу начало сна, в котором бегу по лесу; гоню его прочь и больше не помню ничего.

На следующее утро, пока Энди еще спит, я принимаю: а) обезболивающее и б) решение смотаться в Кайл-ов-Лохалш — отметиться в местной полиции.

По дороге в город я догоняю «эскорт»[54] с голубой мигалкой на крыше и пристраиваюсь за ним. Из двери, за которой, как сообщает табличка, принимает зубной врач, появляется сержант, я подхожу к нему, называю свое имя и говорю, что сообщаю о своих перемещениях согласно распоряжению инспектора Макданна. Худой седоволосый сержант обводит меня профессионально подозрительным взглядом и записывает время и мое имя. Такое впечатление, что он принимает меня за какого-то безобидного психа. Он особо не распространяется, может, у него зубы еще не отошли после посещения дантиста, да и мне не до разговоров с ним, потому что мой желудок вдруг решает, что пора проснуться и ему, и я мчусь в ближайший бар — в туалет.

Жутко ненавижу, когда от моего говна несет виски.

В этот вечер Энди устраивает вечеринку — и в честь меня, и потому, что на следующий день его приятель Хоуи уезжает работать на буровую. Днем мы отправляемся на прогулку в горы; я семеню за Энди, пыхтя, ловя ртом воздух и кашляя, — он быстро и легко шагает вверх по кочковатым лесным тропинкам. Мы возвращаемся в отель, я помогаю ему привести в порядок гостиничный бар, который еще хранит следы последней вечеринки, случившейся несколькими месяцами ранее. Запасы в баре еще достаточные, хотя разливного пива уже нет — только баночное. Энди вроде исходит из того, что весь кир на вечеринке за ним, из чего я делаю вывод: слухи о том, что он погряз в нищете, несколько преувеличены.

На вечеринку приходит десятка два-три человек; половина из них местные (в основном мужчины, хотя есть и одна женатая пара и две-три девушки без спутников), а половина — приезжие, новые хиппи, живущие по всяким автобусам и фургончикам, запаркованным на придорожных площадках и старых извилистых участках дороги — этих высохших руслах, поток с которых ушел после спрямления пути.

Из смеси собравшихся раствор никак не образовывался — в лучшем случае взвесь; между некоторыми парнями-хайлендерами (чисто выбритыми, коротко постриженными) и приезжими (вид у них прямо противоположный) ощущается неприязнь, которая усугубляется, по мере того как собравшиеся пьянеют. У меня создается впечатление, что настоящие местные знают: бродяги время от времени исчезают для понюшки, это вызывает у местных негодование. Энди, похоже, не обращает на это внимания и со всеми разговаривает одинаково.

Я из кожи вон лезу, чтобы раствориться. Поначалу мне это лучше удается с ребятами-хайлендерами — я не отстаю от них ни по виски, ни по пиву, курю их сигареты и терплю их замечания типа «Нет, я еще не бросил курить», когда предлагаю им свои «Силк кат», но по мере того как мы пьянеем, меня начинает смущать их отношение к заезжим, а еще больше — к женщинам; Хоуи парень, с которым я познакомился предыдущим вечером, — рассказывает, как поколачивал свою благоверную, а теперь эта сучка пристроилась в один из этих долбаных лагерей для женщин, и если он когда-нибудь ее найдет, то вышибет из нее на хер все это дерьмо. Другие не советуют ему это делать, но у меня такое впечатление, что их останавливает только страх оказаться за решеткой.

Я потихоньку перемешаюсь по направлению к заезжим.

В какой-то момент вижу Энди — он стоит, смотрит из окна бара на темное озеро, глаза широко раскрыты.

— Ты в порядке? — спрашиваю я его.

Он отвечает не сразу.

— Мы здесь в десяти метрах над уровнем воды, — говорит он, кивая в сторону берега.

— Не может быть. — Я закуриваю сигарету.

— Палубу этого уровня на «Куин-Элизабет-два» мы называли «Экзосет»-палубой, потому что на этой высоте ракета и идет.[55]

Ага, фолклендские истории.

— Если, — говорю я, вглядываясь в темноту на другом берегу озера, — у тебя нет рассерженного соседа с хорошими связями среди торговцев оружием…

— Это единственный предмет моих ночных кошмаров, — говорит Энди, продолжая всматриваться в невидимое озеро, глаза у него все так же широко раскрыты. — Ну не смешно ли, а? Кошмар — как меня десять лет назад разносит к ебеням ракетой. Я даже не появлялся на той палубе, мы располагались двумя палубами выше… — Он пожимает плечами, прикладывается к стакану и, улыбаясь, поворачивается ко мне. — Ты мать часто видишь?

— Что? — переспрашиваюсь я, растерявшись от такой резкой смены темы. — Нет, последнее время не очень. Она все еще в Новой Зеландии. А ты? Ездил в Стратспелд?

Он трясет головой, и меня вдруг пронимает дрожь — я вспоминаю этот жест, повторявшийся снова и снова, ставший наконец чем-то вроде нервного тика тогда, в Стратспелде, после похорон Клер в восемьдесят девятом; жест неверия, непонимания, неприятия.

— Тебе надо к ней съездить, — говорит он мне. — Надо поехать и навестить их. Они будут рады.