Эдди сидит, откинувшись на спинку кресла, сняв очки-полумесяцы и постукивая ими по костяшкам пальцев другой руки.

— Беспокоит меня ваша статья о виски, Камерон, — говорит он; интонации — облагороженные келвинсайдско-морнингсайдские,[27] с этакой постоянной обидой в голосе.

— Да? А что в ней не так?

— Тон, Камерон, тон, — говорит Эдди, нахмурившись. — Она чересчур задириста, вы ведь меня понимаете? Слишком критична.

— Я придерживаюсь…

— Да, фактов, — говорит Эдди, снисходительно улыбаясь в предвкушении шутки, которую он приготовил специально для тебя. — Включая и тот факт, что вам, судя по тональности, не по душе некоторые крупные производители алкоголя.

Он надевает очки и разглядывает распечатку.

— Ну, я бы не сказал, что в этом суть, — говорю я, презирая себя за то, что перехожу к обороне, — Вы, Эдди, просто знаете мою позицию. Я не думаю, что кто-нибудь, трезво посмотрев на вещи…

— Я имею в виду, — говорит Эдди, пресекая мою болтовню словно разделочным ножом, — все эти рассуждения о производителях виски и поглощении их «Гиннесом». Разве это так уж необходимо? Это все старо, Камерон.

— Но это все еще на злобу дня, — настаиваю я. — Я хочу показать, какими методами работает крупный бизнес; они могут пообещать что угодно, лишь бы получить то, чего хотят, а потом, не задумываясь, отказаться от всего, что наобещали. Это профессиональные лжецы; для них важен только результат, только прибыль акционеров; остальное не имеет никакого значения. Плевать им на традиции, на жизнь в городках, на людей, которые всю свою жизнь проработали на…

Эдди сидит, откинувшись к спинке стула, и смеется.

— Вон куда хватил, — говорит он. — Вы же пишете статью о производстве виски…

— О фальсификации виски.

— …и главная ваша мысль о том, какое Эрнест Сондерс[28] лживое, жалкое, маленькое ничтожество.

— Большое ничтожество; он…

— Камерон! — раздраженно говорит Эдди, снова сняв свои очки и постукивая ими по распечатке. — Я хочу сказать, что даже если бы это и не было клеветой, а возможно, так оно и есть…

— Но никто еще не излечился от старческого слабоумия!

— Это не имеет значения, Камерон! Просто этому не место в статье о производстве виски.

— …фальсификации виски, — мрачно поправляю я.

— Опять все сначала! — говорит Эдди, вставая и направляясь к среднему из трех больших окон у него за спиной. Он присаживается на подоконник, положив руки на дерево. — Бог ты мой, дружище, у вас просто на каждом шагу заскоки.

Господи, как я ненавижу, когда Эдди называет меня «дружище».

— Так вы собираетесь ее печатать или нет?

— В таком виде — естественно, нет. Это предназначается для первой страницы субботнего приложения, Камерон; это адресовано людям в халатах, которые только продрали глаза с похмелья, — пусть жуют свои круассаны и роняют крошки на вашу писанину. Но в нынешнем виде вам не удастся ее продать и для последней страницы «Частного детектива».

Я смотрю на него с ненавистью.

— Эх, Камерон, Камерон, — говорит Эдди, обиженный выражением моего лица, и трет одной рукой подбородок. У него усталый вид. — Вы хороший журналист; вы хорошо пишете; сдаете работы в срок, и я знаю, что вас приглашают на юг и предлагают полосу пошире и денег побольше. Некоторые считают, что мы с Эндрю даем вам свободы больше, чем вы заслуживаете. Но если вы предлагаете специальный субботний материал о виски, то мы ожидаем, что это будет статья именно о самом пойле, а не манифест, призывающий к классовой борьбе. Она никуда не годится — как и та ваша прошлогодняя работа о телевидении. — (Слава богу, хоть не вспомнил ту мою коротенькую заграничную поездку.) Он наклоняется над столом и изучает распечатку. — Ну вот, посмотрите хотя бы на это: заставить Эрнеста Сондерса выпить столько виски, чтобы его мозги «стали такими же губчатыми, какими, по его словам, были в конце „гиннесовских“ слушаний»; это же…

— Это была шутка! — протестую я.

— А похоже на провокацию! Что вы пытаетесь…

— Если бы эту статью написала Мюриел Грей,[29] вы бы ей и слова не сказали.

— В таком виде — еще как бы сказал.

— Хорошо, давайте отдадим это на экспертизу, пусть юристы…

— Камерон, я не собираюсь отдавать это на экспертизу, потому что не пропущу эту статью. — Эдди качает головой. — Камерон, — вздыхает он, покидая подоконник, чтобы снова воссесть на своем троне, — вам нужно развивать у себя чувство меры.

— И что теперь? — спрашиваю я, не обращая внимания на последнее замечание и кивая на распечатку.

Эдди вздыхает.

— Надо переписать, Камерон. Постарайтесь сдержать свой сарказм, вместо того чтобы оттачивать его на этих асбестовых фильтрах.

Я сажусь, вперившись в распечатку.

— А это значит, что в ближайший номер мы не попадаем, да?

— Да, — говорит Эдди. — Я переставляю статью из серии о Национальном обществе охране памятников на неделю вперед. А статье о виски придется подождать.

Я поджимаю губы, делаю движение плечами.

— Хорошо, дайте мне время до… — я смотрю на часы, — до шести. Я смогу к этому времени ее переделать, если прямо сейчас сяду. Мы еще можем успеть…

— Нет, Камерон, — раздраженно говорит Эдди. — Не надо мне никакой перестановки слов на скорую руку и изъятия двух-трех ругательств. Будьте так добры обдумать все заново. Взгляните на тему под другим углом. Я хочу сказать, если уж вам так хочется покритиковать нравственную коррозию позднего капитализма, сделайте это завуалированно — вы слышите: завуалированно, тонко. Я знаю, вы… мы оба знаем, что вам это по силам и что вы добиваетесь более впечатляющих результатов, когда работаете скальпелем, а не топором. Я вас умоляю, воспользуйтесь этим инструментом.

Меня это ничуть не смягчает, но я выдавливаю из себя улыбку и нехотя утвердительно хрюкаю.

— Договорились? — спрашивает Эдди.

— Хорошо, — киваю я. — Договорились.

— Отлично, — говорит Эдди и откидывается к спинке стула. — Ну а как вообще дела? Кстати, мне понравилась эта статья о подводной лодке — все взвешенно, по стилю близко к передовице, но без нажима: ненавязчиво, мило, уравновешенно; на грани, но нигде не переходит. Хорошая, хорошая работа… Да, я слышал, что у вас, возможно, будет что-то интересное — я говорю об этом кроте, а?

Я расправляюсь с Эдди своим лучшим убийственным взглядом. Похоже, тут волны пошли кругами.

— Что вам наврал Фрэнк? — спрашиваю я.

— А я не сказал, что слышал это от Фрэнка, — говорит Эдди, напуская на себя невинный и искренний вид. Слишком невинный и искренний. — Несколько человек говорили, что у вас что-то наклевывается и вы этим ни с кем не хотите делиться. Я не сую нос в ваши дела — пока что ничего об этом не хочу знать. Просто интересно, есть ли у этих слухов основания.

— Есть, — говорю я, злясь на то, что вынужден это признать.

— Я… — начинает Эдди, но тут звонит телефон.

Эдди снимает трубку, слушает — и вид у него делается раздосадованный.

— Мораг, я думал… — говорит он с кислым смирением на лице. — Ладно. Одну секунду.

Он нажимает на кнопку отключения микрофона и смотрит на меня — выражение извиняющееся.

— Извините, Камерон, опять проклятый Феттесгейт. Сверху начинают давить. Нужно все это разгребать. Рад был с вами поговорить. Увидимся позже.

Я покидаю его кабинет, как ученик, выходящий от директора школы. Направляюсь в туалет, чтобы нос к носу встретиться с тетушкой Порошочек. Слава херу, что есть наркотики.

Энди, Клер и я шли по Стратспелду — от дома по лужайке, по улочке, через кустарниковый сад и лесок, вниз в долину, а потом опять вверх по лесистому склону и далее в заросшую впадину, где находилась старая труба вентиляционной шахты.

Всего таких труб на горе было две, а внизу под ней проходила старая железнодорожная ветка. Ветка была закрыта уже тридцать лет, а входы в тоннель были сначала забиты досками, а потом завалены камнями. Виадук через Спелд в полумиле отсюда был разрушен, и теперь в бурлящей воде виднелись только опоры. Железнодорожное полотно было снято, осталось длинное плоское ущелье, извивавшееся под деревьями.