Микоян А. С. 354
Продукты для высшего руководства выращивались и приготовлялись на специальных фермах и комбинатах под строгим наблюдением особого отдела правительственной охраны. Руководил этим деликатным и считавшимся чрезвычайно ответственным делом высоченный главный повар «хозяина» из НКВД Игнаташвили, которого Сталин, очень опасавшийся потенциальных отравителей, всячески ублажал, присвоив ему генеральский чин.
Бережков В. С. 256
Помню, как Сталин учинил мне разнос в присутствии того духанщика, генерал-лейтенанта, который пьянствовал со всеми нами. Одно дело, когда он поставлял яства и напитки, и другое — пить с человеком, которого никто не знал, и вести при нем сокровенные разговоры о государственных делах. Однажды, помню, прилетел я с фронта, и мне нужно было назавтра же улететь. Я сговорился со Сталиным, что улечу рано утром. Поэтому мне очень не хотелось напиваться у Сталина, а затем в тяжелом состоянии уезжать и лететь к себе. Стыдно было бы на аэродроме встречаться с людьми, потому что обязательно встретится кто-то, и ты станешь с ним говорить, а он увидит, в каком ты состоянии. Это было позорно. И я решил как-нибудь отделаться от обеда, не оставаясь надолго, а было уже поздно (правда, по сталинскому исчислению суточного времени, было еще рано), два часа ночи. И я говорю: «Товарищ Сталин, разрешите откланяться. Я завтра хочу улететь пораньше, как договорился с вами». — «Завтра?» — «Завтра». Пауза.
И вдруг он понес: «Вы отвечаете за смерть генерала Костенко, который погиб в 1942 году». — «Да, я отвечаю, потому что я член Военного совета фронта и отвечаю за гибель каждого генерала и солдата. Но это — война, всегда кто-нибудь гибнет». А он о его смерти и узнал-то от меня. Я раньше Костенко ему расхваливал. Сам он никогда его не видел. А он — опять и опять. Не помню, сколько времени он мурыжил этот вопрос, буквально издевался надо мной. Мне было очень стыдно. Другие же члены Политбюро, зная все, так к этому относились: сегодня — меня, завтра — другого... Так Сталин и действовал: шел по кругу.
Но рядом находился еще и духанщик, с которым я никогда, как говорится, гусей не пас и никаких дел с ним не имел. И вот — быть наказанным, стоять без вины виноватым и в таком издевательском положении при постороннем. Только Сталин мог позволить себе такое. Совершеннейшая бесконтрольность! Мы говорили порою, что он когда-нибудь дойдет до того, что станет штаны при нас снимать и облегчаться за столом, а потом говорить, что это в интересах родины. Он, безусловно, был уже тронутым. Мне кажется, что у него была как-то нарушена психика, потому что раньше он вел себя довольно строго и держал себя, как положено человеку, занимающему столь высокий пост.
Хрущев Н. Т. 2. С. 52
…Вдруг сказал: «Вам здесь, вероятно, скучно. Я-то привык к одиночеству, привык, еще будучи в тюрьме». Это звучало вполне искренне, и я тогда подумал, что Сталин действительно одинокий человек. Вероятно, таковы издержки неограниченной власти.
Трояновский О. А. Через годы и расстояния. М.: Вагриус, 1997. С. 162
В последние годы жизни у Сталина развился какой-то страх. Это я замечал по многим признакам. Например, когда мы ехали из Кремля после просмотра кинокартин на «ближнюю» дачу, то стали вдруг петлять по улицам и переулкам Москвы, пока проезжали довольно короткое расстояние от Кремля до западной дуги Москвы-реки и еще не выехали за Москву-реку. В машину со Сталиным обычно садились Берия и Маленков, а остальные рассаживались по своему выбору. Я чаще всего садился в одну машину с Булганиным.
Я спрашивал потом тех, кто садился со Сталиным: «Чего вы петляли по переулкам?» Они отвечали: «Ты нас не спрашивай. Не мы определяли маршрут. Сталин сам называл улицы. Он, видимо, имел при себе план Москвы и намечал маршрут, и когда выезжали, то говорил: повернуть туда, повернуть сюда, ехать так-то, выехать туда-то. Не надо быть умным, чтобы догадаться, что это он принимал меры, чтобы ввести в заблуждение врагов, которые могли бы покушаться на его жизнь. Он даже охране заранее не говорил, каким поедет маршрутом, и каждый раз менял маршруты. Чем это было вызвано? Недоверием ко всем и страхом за свою жизнь.
Потом мы злословили между собой, когда приезжали на «ближнюю» дачу, что там в дверях и воротах усиливались запоры. Появлялись всякие новые задвижки, затем чуть ли не сборно-разборные баррикады. Ну кто же может к Сталину зайти на дачу, когда там два забора, а между ними собаки бегают, проведена электрическая сигнализация и имеются прочие средства охраны? Мы считали, впрочем, что это все правильно: Сталин занимал такое положение, что для врагов советского строя был весьма «привлекательной» фигурой. Тут шутить было нельзя, хотя и подражать ему было бы тоже вредно. Тогда в Кремль никого из обычных граждан не пускали. Кремль был недоступен. То же самое можно сказать и о правительственных ложах в театрах. Абсолютно ни для кого они не были доступны, кроме тех лиц, которые шли туда вместе со Сталиным. Туда, где он сидел, никто и не входил без Сталина. И там тоже принимались все меры предосторожности.
Хрущев Н. Т. 2. С. 124–125
Он запирался в спальне один изнутри. Видимо, у него появилась мания преследования на фоне его расправ с людьми. И страх…
Микоян А. С. 356
Признание Сталина в том, что он никому, даже сам себе, не верит, приоткрывает завесу над некоторыми причинами той трагедии, которая разыгралась в бытность его руководителем партии и страны. А сталинский период — очень долгий.
Хрущев Н. Т. 2. С. 77
Отец, по-видимому, с возрастом стал томиться одиночеством. Он был уже так изолирован от всех, так вознесен, что вокруг него образовался вакуум — не с кем было молвить слово...
Аллилуева С. С. 172
Шепилов копирует Сталина: «Вот наркомзэм прислал мнэ сегодня предложэние такое — по-моэму, можно принять».
Члены Политбюро: «Принять!»
«Из Минфина чэпуху какую-то прислали». Все: «Отклонить!»
— Политбюро работало не творчески, — продолжает Шепилов. — Все диктовал Сталин.
— Но Сталин разбирался? — спрашиваю.
— Он разбирался, но споров-то, споров не было. Обсуждений не было. А так — он разбирался, и въедливо разбирался. Но как скажет, так и будет.
Д. Шепилов.
Цит. по: Чуев Ф. С. 315
Следует однако иметь ввиду, что, если у вас имелось важное и неотложное дело, можно было прийти в кабинет Сталина и без приглашения. Я так делал неоднократно, и Сталин меня ни разу не выгонял. Да он и никого не .выгонял.
Надо было сидеть и слушать. Но когда создавалась какая-то пауза, я обычно говорил:
— У меня есть один вопрос.
— Сидите. (Что означало — этот вопрос он будет рассматривать.) Однажды я прихожу к Сталину и говорю, что надо выпустить постановление ГКО, устанавливающее порядок санитарной обработки бойцов, следующих на фронт, в Москве.
— Для чего?
— Поскольку у нас в Поволжье сыпной тиф, надо гарантировать от заноса на фронт эпидемии.
— Чтобы вы с фронта растащили заразу?
— Нет, товарищ Сталин.
— Вы ничего не знаете. Давайте Смирнова.
Вызвали начальника Главного медицинского управления Красной Армии Смирнова. Е. И. Смирнов начинает рассказывать ему, что положение у нас действительно тревожное, и чтобы обезопасить фронт от проникновения эпидемии, надо проделать эту операцию.
— И Вы ничего не знаете? Давайте Митерева.
Пришел нарком здравоохранения СССР Г. А. Митерев и убедил, что это надо сделать, что необходимо обезопасить армию от проникновения эпидемии на фронт.
Бывали и другие казусы. Авиация просит дать на подготовку кадров 2200 тысяч тонн высокооктанового бензина, а мы можем выделить максимум 700 тысяч тонн. Генерал-полковник В. В. Никитин из Управления снабжения горючим НКО докладывает, что Хрулев дает очень мало бензина, мы не можем выполнить программу подготовки летчиков, которая утверждена ГКО. Сталин вызывает меня. Я ему докладываю, что у нас ресурсы бензина не позволяют дать больше 700 тысяч тонн, а кроме того, план распределения бензина мы уже утвердили, там записано 700 тысяч тонн, и теперь надо только пересматривать план.
