— Я видела, как ты смотришь на Машу, и как она на тебя. Ты что-то задумал, и явно не во благо ей. Особенно учитывая, что ты уже знаешь, что было, — Лика начала излагать четко и громко, но к концу снизила тон и перешла почти на шепот.
Вадим насторожился:
— Повтори.
— Маша, по-моему, влюбилась. Она смотрит на тебя, как на Бога, а ты на нее как кот на мышку. Она не видит, как ты смотришь на нее, не улавливает насмешки и презрения которые сквозят в твоих взглядах. И в голосе. Ты же открыто смеешься над ней. Но она не улавливает нюансов, видит лишь, что хочет видеть. Это доказывает, что она влюблена, потому что слепа….
— Я понял. Торию о взглядах обсудим потом. Объясни, как понимать твою последнюю фразу: `учитывая, что ты знаешь, что было'. Как одно связано с другим? Мифическая влюбленность Маши, мое, не менее мифическое презрение к ней, ты — буриме, милая, — закипая, процедил Вадим, не желая верить в очевидное, прекрасно понимая и, одновременно, не желая понимать, о чем идет речь. Потому что это было бы слишком для него!
— Ты задумал, что-то плохое, я видела это, но не понимала — почему, ты ведь очень светлый человек, очень добрый, а здесь… ты словно соблазняешь ее!
Ничего себе — дурочка! — холодея, подумал Вадим, и кажется, побледнел.
— Причем цинично. Она не нужна тебе, более того, ты брезгуешь ею, и все ж очаровываешь. Это видно!
— Ревнуешь? — глухо спросил мужчина, понимая, что причина не в том.
— Нет, и ты это знаешь. Все глубже. Ты хочешь унизить ее. Раздавить для самоудовлетворения, морального, не физического. Не удивлюсь если и Веронику Львовну, у тебя и к ней есть какая-то претензия. Не думаю, что я тому причиной, но…
— Причем тут ты?!
— Но ты ведь сам сказал, что все знаешь!
— Что `знаю'?!
— Про Машину роль в том деле!
Вадим еле сдержался, чтоб не дать по тормозам. Видимо сегодня ему не избежать аварии.
— Значит, ты знаешь, что Маша заказала тебя? — спросил устрашающе тихо.
— Да. Но она не виновата, Вадим! Она была совсем ребенком!
Где-то он это уже слышал…
— Она думала, что я покушаюсь на ее семью, хочу забрать отца….
— Он был очень нужен тебе?
— Нет, в том-то и дело — нет. Но она-то не знала!
— А ты откуда о ее участии знаешь?
— Логика. Маша встретила меня у подъезда и предупредила, что убьет меня, если хоть раз еще с отцом увидит. И я по лицу поняла — она может, сделает. Хотела объяснить, да она слушать не стала, раскричалась. Да еще… в общем ушла.
- `Еще' — что?
— Подраться хотела.
— Удалось?
— Не важно.
— А что важно? Ты вообще — слышишь себя? Понимаешь, о чем говоришь?
— Да, Вадим, и прошу тебя, умоляю, не трогай Машу, если не любишь. Не смейся над ней, не губи. Она очень хороший человек. Умница. На красный диплом идет. Она станет отличным специалистом и составит счастье какого-нибудь замечательного человека. Не калечь ей жизнь. Она для тебя кукла. Но она — человек. Нельзя играть живыми людьми!
Вадиму очень хотелось накричать в ответ, напомнить Лике, что она тоже не кукла, и когда-то училась, и жила, и что-то планировала. Но связалась с подонком, и его умница, раскрасавица, в перспективе почти святая, дочь, сломала все планы, искалечила ее. И теперь Маша и дальше учится, живет, дышит, любит, надеется, и все у нее хорошо, просто — за-ме-ча-тель-но! А Лика работает у нее домработницей, и защищает как самка собственного детеныша, и при этом считается больной на всю голову с точки зрения не только `детеныша' но и его окружения. И при этом настолько умна, прозорлива и внимательна, что видит, складывает то, что не видят другие, что Вадим скрывает и от себя.
Нет, Вадим решительно ничего не понимал:
— Ты либо святая, либо не в себе, — процедил не в силах скрывать злость. — Но в первых я не верю, а для вторых ты слишком разумна и внимательна. Впрочем безумство и гениальность лежат на одной плоскости и порой не имеют границ меж собой… Ответь мне на один вопрос: почему Маша на свободе? Почему, черт возьми, ты ничего не сказала милиции?!
Ее ответ ввел Вадима в длительный шок. Буквально убил:
— Потому что я не могла причинить вреда Егору Аркадьевичу, Маше, Вернике Львовне. Разве не достаточно было того, что случилось со мной? Зачем делиться бедой? Множить горе? Машенька глупенькая, защищала свою мать, как могла. Вероника Львовна очень хорошая, к себе меня взяла. К психологам устроила. И мама у нее чудесная женщина, часто ко мне в больницу приходила. Мы с ней часами о Боге говорили. А Егор Аркадьевич? Сколько он нам с мамой помогал? По физике меня натаскивал, и домработницей устроил. И вообще, он чуткий, очень заботливый человек, семья для него и дети — все. Как же я могла его дочь выдать? Машу бы наказали, а за что? Нет, Вадим, на зло злом отвечать нельзя. Мы ведь люди, а не звери. Пусть Бог решает, судит. И потом… я счастлива. Да! Я очень, очень рада, что никто больше не пострадал. И я сплю спокойно, и живу легко. Господь мне помогает: подсказки дает, людей хороших посылает; и хлеб у меня есть, и кров, и руки, ноги на месте. А как бы я желала, сели б сподличала, несчастными людей сделала? Вот умерла бы, предстала перед ним — как бы в глаза посмотрела? Чтоб он мне сказал? `Эх, Лика, разве ж ты дщерь моя, разве ж будь оной, поступила б так? Да ты раба моя, овца неразумная. Нет, не стоит себя марать. Стыд-то какой, только подумать.
Вадим не знал смеяться ему или плакать? Губы кривились в нервной усмешке, а глаза были влажными.
— А как Маша Богу твоему в глаза посмотрит? — спросил тихо.
— Прямо. Я отмолю ее.
Вадим потеряно кивнул: слов не было.
Молча свернул к многоэтажкам, въехал через арку во двор и остановился у первого подъезда. Развернулся к девушке, и, облокотившись на спинку ее сиденья, принялся пристально рассматривать Лику: может, что пропустил? Нимб над головой или рожки? Юродивая? Искусно под нее маскирующаяся?
Девушка не отодвинулась, не отвернулась, не отвела взгляда — смотрела в глаза мужчины и, казалось, была готова принять от него хоть оплеуху, хоть поцелуй.
`Разве можно быть настолько открытой'? — прищурился Вадим.
— Малыш, твоя проповедь уникальна по чистоте звучания, но я небольшой любитель богословия. И не святой, если ты заметила. Не стану огорчать тебя своим мнением на высказанное тобой, как не стану устраивать прения на заданную тему. Задам лишь один, единственный вопрос: тебе в голову столь беспрецедентные по чистоте мысли мама вложила или замечательная, добрая старушка Аделаида Павловна?
Лика растерянно хлопнула ресницами:
— Разве это важно?
— Понял, — усмехнулся Вадим, и нежно коснулся губами ее губ, на прощанье.
Молча проводил до дверей квартиры и насильно всучил пакет со сладостями.
— Мне плохо! — сообщила блондинка с придыханием, схватившись за сердце… с правой стороны. Маша озадачено нахмурилась: что это Катька придуриваться вздумала?
— Ну, что встала?! — зашипела та на Грекову, пихнув ее локтем в бок. — Тащи меня давай, спасай!
— Куда тащить?
— Вон, два чуда стоят — к ним и тащи!
— Зачем? — ничего не понимала Маша. Огляделась, пытаясь найти предметы Катиного внимания, но улица была полна людей и машин, и что из них относится к `чуду' поди, отдифференцируй.
— Тащи давай, — от нетерпения притопнула ножкой обтянутой высоким сапожком блондинка.
— Да куда?! Зачем?!
— Ну, ё, Грекова, приступ тупизма что ли? Вон стоит мечта всей моей жизни, — с плаксивой ноткой, дребезжащим от предвкушения голосом поведала Катерина, продолжая держатся за `сердце'. — Серебристый порш! Мамочка моя! А-а-а! А рядом Мэн в светлой тряпочке баксиков за полтора, два. Штук! Я его видела, я его знаю! Его зовут Герой Моего Романа! Я влюблена заочно и повенчана с ним…
— Еще в старшей группе детского сада, — хмыкнула Грекова, узрев Вадима, подпирающего свой порше, столь же выделяющийся на фоне других машин, как и его владелец на фоне любого прямоходящего по площади. — Расслабься, Рябинина, это Вадим, мой дядя, — заявила, направляясь к нему. И бросила через плечо парализованной от зависти и разочарования подруге. — Сердце с левой стороны, нимфоманка.
