и тот, взвыв, от души пихнул родственника. Коуст отлетел, снося своим телом Ойко,

Майгра. Началась бы веселая потасовка не возмутись последний игнорированию

приказа вожака и не рыкнув во всю мощь оскорбленной души:

— Спать!!

Варн сдуло всех разом. Крышки саркофагов издали синхронный звук, захлопнувшись.

Майгр облегчено вздохнул и посмотрел на единственно оставшуюся Лесс со

вздыбленными волосами, размазанную по каменной кладке стены, как клубничный джем

по тосту. Она стекла на пол, мило улыбаясь помощнику вожака, икнула и, сообразив

по не ласковому взгляду брата, что тот сейчас что-нибудь гаркнет опять,

выставила ладонь, упреждая:

— Сама.

И вывалилась в арку выхода.

Она только перестала стучать зубами от холода и начала засыпать, как

почувствовала чье-то приближение, и встрепенулась. На нее смотрели изумительные

синие глаза. Лицо в обрамлении золотых волос и в свете предрассветных бликов

казалось фарфоровым.

— А ты смешная. Веселая, — заметила тихо Нэш, доброжелательно глядя на Лесс.

— А ты красивая, — не сдержав восхищения, выдохнула Лесс.

— Дурочка, разве красота имеет значение, разве в ней дело? — улыбнулась гостья,

сев на край саркофага. — Отражение души, вот что мы видим. Возьми Урва — такого

хитреца свет не видывал, и лицо хитрое. Бэф — мужественный…

— И прекрасный.

— Да, — не сводя с Лесс умных глаз, кивнула Варн с пониманием. — Ты

приревновала меня, сестра?

— Да, — призналась, — но потом поняла — я не имею на него прав, как и на

любого другого. Мы должны уважать свободу свою и чужую. К тому же, вы пара. Он и

ты словно лучики от солнца.

— Как поэтично, — рассмеялась Нэш. Лесс поднялась и села рядом с ней.

— Расскажи, где ты была? Как там?

— Любишь путешествовать?

— Не знаю, не пробовала.

— А раньше?

— Когда?

— Когда была человеком.

— Не помню.

— А хочешь вспомнить?

Лесс пожала плечами: зачем?

— Странная ты. Впрочем, я понимаю — в прошлом много боли и ты невольно

отвергаешь ее вместе с тем, что было. Бэф помогает, бережет тебя, тревожится. Он

никогда ни за кого так не беспокоился. А страх в принципе неведом Варн…

— Ты обвиняешь меня?

— Нет, я пыталась открыть глаза ему, а теперь хочу объяснить тебе: нельзя

бегать от себя. Какой бы ты ни была, это была ты. И только в твоей власти

измениться, изменить что-то. Но для этого нужно осмыслить все, что было, принять,

пройти через ломку. Боль от осознания неприятна, но она очищает твою душу, твое

будущее. Не осознав ошибки, ты повторишь ее вновь, не принимая себя такой, какая

ты есть, ты будешь тонуть в ненависти к себе и окружающему миру. Тебя изведет

одиночество, на которое ты обречешь себя таким образом. Хочешь, я расскажу тебе

о себе?

— Очень.

— В девятнадцать лет я вышла замуж за славного парня: умного, доброго, сильного,

чуткого. Самого, самого. Я не просто любила его — всецело. Доверяла больше, чем

себе. И не заметила, как потеряла себя. До свадьбы я считала себя симпатичной,

неглупой девушкой. Но оказалось, что я беспросветно тупа и неимоверно уродлива,

как хозяйке, мне вообще ничего нельзя было доверить. Он укорял меня за каждый

незначительный проступок. Гнул под себя, порабощал, а я и не замечала, все

больше замыкалась, боялась слова поперек сказать. Смотрела на себя в зеркало и

видела ту, что он описывал — уродку со слишком большими глазами, слишком

вздернутым носом и не с золотистыми волосами, а безобразно рыжими. Он критиковал

мои наряды, и в итоге я перестала покупать что-то, боясь быть высмеянной. Что бы

я ни приготовила — все было не так: слишком много соли или слишком мало. Много

мяса, мало. Сладко, не подсластила. Я, стараясь угодить, как могла, и начала

ненавидеть себя, неуклюжую, ни на что не способную. А его любить еще больше —

еще бы, он такой уверенный, красивый, живет с таким убожеством, когда рядом

вьются девушки ему под стать. Месяц, год, три… Родился ребенок. Хлопот

прибавилось. Помощи не было. Просить его я не могла — боялась. Он устает, да и

не мужское это дело, крутиться по хозяйству, нянчиться. Да и знала заранее, что

он скажет в ответ: что ты вообще можешь, убогая? Но, видимо, всему есть предел.

Прут можно сгибать до определенной степени, потом он либо сломается, либо

выпрямится. Я пыталась выпрямиться не ради себя, ради Вацлова. Он рос, и как

любой ребенок, нуждался в материнской ласке, но он запретил мне ласкать ребенка,

жалеть, гладить, обнимать. Ребенок боялся лишний раз прижаться ко мне, а я

боялась спровоцировать скандал. Он стал распускать руки, не стесняясь сына.

Мальчик заболел… и умер…. Ребенок нуждался во внимании, но ему нужно было

срочно ехать со мной. Один он не хотел. Пустая вечеринка с друзьями в то время,

когда малыш задыхался, а няня смотрела TV… Мы вернулись под утро, когда Вацлав

был уже холодным…Я винила во всем себя, жалела лишь об одном, что не умерла

сама. Я в прямом смысле сходила с ума, слышала постоянные упреки и понимала — он

опять прав. Прав! Если б я престала гнуться, трезво взглянула на вещи, решила с

кем я, кто мне дороже… Если б я нашла в себе силы послала его к черту!!

Варн повернулась к Лесс, уставилась на нее:

— Страх, вот что сломало мне жизнь. Став Варн, я потеряла его, но его отголоски

порой просыпаются в нас. Они смешиваются с сожалением и пониманием прошлых лет,

дней и рождают ярость. Прошлое не отпускает, если ты не отпустишь его.

— А что было дальше?

— Дальше? А, ты вот о чем… Он напился, обвинил меня в смерти сына, в

нерадивости, в том, что у нас был лишь один ребенок, в куче других грехов. Я

летала по всей квартире, не сопротивляясь. Я надеялась, что он убьет меня. Не

получилось. Он заснул, я выжила. Полежала, потом встала и пошла топиться. Жизнь

закончилась. Я стояла на перилах моста и смотрела в черную воду. Мне казалось,

там, только там покой, свобода. Вацлав. Прыгнула с улыбкой. Летела к воде, как к

спасению. И была перехвачена. О, как я билась в руках Бэф, проклинала его,

рвалась вон. Но он не отпускал, держал в руках и успокаивал. Убаюкивал, как

ребенка. Он молчал. Но я чувствовала его сопереживание. Это было что-то

неизвестное мне. Я доверилась ему. И поняла — вот оно, то, к чему стремилась —

не хочу уходить, не уйду. До меня дошло, что ни один человек на свете не смог бы

перехватить меня на лету, отнести через реку на берег. Парить над холодной

дамбой….

— Где ты живешь? Я провожу.

— Нет, нет, пожалуйста! Вы не человек?