Если крылья твои, значит, надо лететь. Хоть летать не умеешь. Учись!

Дикообразцев поднялся. Ладно, Станий, сиди там, на теплоходе. Меч точи. Или остри копьё.

Он придет, можешь не сомневаться. Он, Дикообразцев из Назарета, Вар-Равван из Твери…

Дикообразцев поднялся. Время идти в цирк. На четвертование.

В цирк он поехал на «Волге». И Алеша вел машину так настороженно, что четыреста метров от гостиницы до цирка они ехали минут десять.

— Поспешай медленно, — объяснил Алексей непривычную для него медленную езду. И сам то и дело оглядывался.

А когда Александр Александрович вышел из «Волги», Алексей пошел сзади него, почти вплотную, словно бы прикрывая собой.

От выстрела? От кинжала? От злобного взгляда?

Че-е-ерт! И смешно, и печально…

Цирк был полон. Но толпа безбилетников штурмовала стеклянные двери в надежде опрокинуть наряды милиции и дружинников, размазать по полу охрипших, издерганных билетеров.

Александр Александрович и Алексей с неимоверным трудом протиснулись сквозь толпу, предъявили спецпропуска, и толпа же втолкнула их внутрь.

Уф-ф-ф… Дикообразцевский двубортный пиджак был изжеван, галстук развязан, а туфли истоптаны.

Правда, привести себя в должный вид Дикообразцеву не дали и в холле. В нем тоже было не повернуться. Та же толпа, только снующая в разные стороны, осаждающая буфеты, прорывающаяся в туалеты.

Пробравшись в амфитеатр, Александр Александрович увидел, что в цирке произошло то же самое, что случилось и во Дворце спорта.

То есть, трибуны его стали выше, чем были, и вмещали теперь зрителей тысяч десять.

Длинная лестница привела Дикообразцева в ложу почетных гостей.

Обычно принимавшая максимум пятьдесят человек ложа на сей раз пределы свои так раздвинула, что вместила и членов правительства с приближенными, и политиков с телохранителями, и руководителей местной власти в окружении жен, детей, и всех участников фестиваля.

У двери в ложу Дикообразцеву встретился Грибому-хин, генеральный директор цирка. С оквадратившимися глазами.

— Александр, ётать! Что же это такое? — обрадовался он Дикообразцеву, который показался гендиру родным и желанным, поскольку готов был его выслушать и посочувствовать. — Ничего не пойму! Мой цирк или не мой?! Что происходит? Хоть бы предупредили. А то, понимаешь…

— А вам, господин Грибомухин, ничего понимать и не требуется! — возник за спиною гендира сумрачный Поцелуев. — Вы цирк свой в аренду сдали? Денежки получили? А раз денежки получили, значит, терпите. Деньги платятся за терпение, а не за дурацкие ваши вопросы, которые только смущают почтенную публику… Смотрите, выставлю вас с представления, если не прекратите к гостям приставать.

И Поцелуев исчез, чтобы через мгновенье оказаться уже на арене в фокусе прожекторов.

Ну а трибуны накрыла тьма, в которой зрители не различали и ближайших соседей. Каждый стал сам п себе.

— Дамы и господа! — вскричал Поцелуев, раскя нувши руки. Был он в монашеской рясе, траурно-черной но без креста. — Товарищи, граждане и братки! М»

собрались здесь все для того, чтобы привести в исполне ние приговор, вынесенный вчера господину Заваркину…

Опустив свои бледные руки, Поцелуев кому-то кинул, и два кукишеголовых абмала, также в черных монашеских рясах, но с капюшонами на головах, вывели на арену Заваркина.

Председатель актерского братства гремел кандалами, был желт лицом, однако, причесан модельно. Как на съемках.

— Все вы знаете, что вчера господина Заваркина приговорили к четвертованию, — продолжал Поцелуев, пока председателя братства подводили к нему. — То есть, в принципе, мы сейчас можем просто его казнить и разойтись по домам, где, надеюсь, многих из вас ждут преданные супруги и любящие наследники… Ждут или нет? — неожиданно резко выкрикнул Поцелуев. —

Только быстро и главное — честно! Да или нет?! Кто солжет, тот присоединится к Заваркину. Да или нет?!

Трибуны безмолвствовали.

— Так… Значит в верности ваших супругов, равно как и любви к вам наследников вы сомневаетесь? Ну что же, это тоже ответ, — улыбнулся загадочно Поцелуев. — Я прошу вас его запомнить. Пригодится… Для того, например, чтобы лучше понять, как редки в вашем мире преданность и любовь… Но вернемся к Заваркину. Вот уж кто от природы не может быть преданным, а любит только себя! За что мы его и казним. Никто из подобных товарищей ничего кроме казни и не достоин. Вы соглас ны? Казнить подлеца, неумеющего любить? Не слышу!

Темнота на трибунах загудела решительно:

— Казнить подлеца! Казнить…

Поцелуев вздохнул:

— Казнить, говорите? Ну, если за то, что он не умеет любить и быть преданным, так это здесь многих можно казнить. Похлеще Варфоломеевской ночи получится. А может быть так и сделать? Интересная мысль! Взять всех, кто любить не умеет, да и казнить. Оптом! Пред ставляете, жизнь наступит какая… Скукотища! Ни измен тебе, ни предательств, ни милых сердцу самоубийств…

Тоска гремучая! Нет, любезные, так не пойдет! Живите пока. Да и с казнью Заваркина мы повременим. С полча сика. А сейчас… Потренеруйтесь!

Поцелуев лопнул, как мыльный пузырь из тазика, где стирали портянки. Кукишеголовые лопнули, лопнул Заваркин.

А на залитую светом арену вылетел вихрем олень в сопровождении собачьего разъяренного лая.

Казалось, еще мгновенье, олешек пересечет арену и спасется под сводом центрального входа, но перед самым бордюром он внезапно споткнулся, упал и вынесшиеся из-под занавеса охотничьи псы настигли его, навалившись всей стаей на поверженного красавца. И забрызгала в стороны кровь, и покатились над ареной собачье чавканье, хруст костей и стоны оленя.

Под куполом цирка зазвучал насмешливый Поцелуев;

— Что прикажете делать, любезные? Будем спасать оленя, или пусть уж грызут?

Женский голос из шестидесятого ряда гневно крикнул:

— Не надо!

— Что, простите, не надо? — спросил Поцелуев.

— Пусть грызут! Зачем его мучить?

— То есть, когда вы кого-то грызете, то доставляете ему удовольствие? И сейчас не желаете лишать оленя его удовольствия? Я правильно понял? — уточнил Поцелуев.

— Ну, в общем… — хихикнула дама.

Поцелуев вздохнул, перекрыв этим вздохом радостное урчанье собак.

— Так. С вам все ясно. Вы наш человек… А что же другие молчат? Давайте, давайте! Если кому-то оленя жалко, пусть признается. И мы охотно и немедленно пре доставим ему возможность заменить на арене оленя. Сей час же! Только скажите и будете здесь. Вместо оленя…

Ну так-с? Где вы, добрые люди? Или всем безразличен этот красавец, пожираемый псами?

На трибунах поднялся растерянный ропот, из которого к куполу выплыл вопрос:

— А почему обязательно надо заменять на сцене оленя?

— Оттащите собак да и все тут! — предложил еще один мужской голос.

Поцелуев в ответ рассмеялся:

— Ах, какие забавные люди! Почему вы решили, что спасти другого от смерти можно, спокойненько сидя в кресле? Кто сказал вам, что прекрасное от уничтоженья можно спасти, не ударив пальцем о палец? Не-е-ет!

Чужое горло защитить от зубов можно, только подста вив свое. Это — закон. И не из тех, которые вы соблю дать не привыкли… Так что если хотите оленя спасти, то спускайтесь! Спускайтесь, спускайтесь! Ну? Выходите, законопослушные!

Но никто не спустился к арене. А растерянный ропот на трибунах затих. Как шепот листьев старого дуба, без ветра. Ветра нет, значит, не о чем говорить. В этом безветрии, в тишине, в отсутствии темы для разговора, собаки дожрали оленя, оставив лишь то, что им было не сгрызть. На арену выбежали служители цирка и увели присмиревших псов.

— Прекрасно! — заявил Поцелуев, оставаясь все также невидимым. — Значит, в цирке собрались нор мальные люди. Для которых своя жизнь дороже всего, своя шкура ближе к телу, свое дерьмо не воняет. Про стите уж за банальность!

Между тем из-под купола спустилась просторная сетка, блестя металлически, и служители закрепили ее вдоль бордюра так, что арена превратилась в огромную клетку.