Макар Электросилович совершенно для него неподобающе хихикнул. И признался:

— Темненькая.

— Значит, Эльзочка, — сказал Поцелуев и приказал светленькой: — Ты, Катюша, можешь идти пока. Но далеко не уходи. Вдруг и любитель шатенок найдется.

Нервируя мужскую половину зала плавным покачиванием бедер, Катюша прошла за кулисы. А Поцелуев предложил брюнетке:

— Эльзочка, детка, верни, пожалуйста, многоува жаемому Макару Электросиловичу его папку с привет ствием!

Красавица из-за хрупкой своей спины непонятным образом достала и протянула Макару Электросиловичу элегантную черную папку, чем несказанно его обрадовала.

— Вот видите, у нас ничто не теряется! — торжество вал распорядитель.

Макар Электросилович неторопливо взял папку, благодарно кивнул девице, приблизился к микрофону и, откашлявшись, начал:

— Дорогие друзья! Коллеги! Да, не удивляйтесь, именно — коллеги, поскольку и вы, кинематографисты, и мы, члены правительства, делаем одно дело. Мы помо гаем нашему народу, нашей стране выжить… Собствен но, только благодаря нам он до сих пор и жив!

Зал прервал Электросилыча бешеным рукоплесканием.

А Поцелуев обернулся к Заваркину, который все это время, в глубине сцены, удерживаемый теми же кукише-головыми амбалами, безуспешно боролся с одолевшей его девятибалльной икотой.

Амбалы сцапали председателя еще в разгар дискуссии о том, какой казни он более всего достоин. Сцапали, от рампы ненавязчиво, с улыбками оттащили и так и не отпускали. Поначалу Заваркин силился, дергался, а теперь лишь нелепо корчился. Но высвободиться из стальных объятий не смог. Лишь окончательно обезумел, да заработал эту самую девятибалльную икоту.

— Приготовьтесь, — посоветовал председателю Поцелуев, — скоро ваш выход! Электросилыч с улыбкою доброго барина переждал рукоплещущую бурю и продолжил:

— Нет, в самом деле, дорогие друзья! Разве может страна жить без правительства? Нет и еще раз нет!.. Дру гое дело, что правительства в нашей стране раньше были никудышными и вели народ не туда и не так. Вот мы теперь и расхлебываем… А кинематограф? С глубокой древности люди мечтали о кино. Можно сказать, спали и видели во сне серебристый экран, а на нем — Феофила Пискудникова, нашего глубокоуважаемого классика. И вот… — голос Электросилыча зазвенел, — на могучих крыльях «Броненосца „Потемкина“ кинематограф вор вался в наш мир, утверждая в нем гуманизм и вечную тягу человечества к преобразованиям… Мы в правительстве высоко ценим помощь, которую оказывает нам кинема тограф в проведении исторических преобразований. Мы категорически несогласны с недальновидными злопыха телями, утверждающими, что наше кино переживает сейчас кризис! О каком кризисе может идти речь, когда лишь за последние три года на экраны страны вышло столько прекрасных отечественных фильмов. Сколько взрывов в них прогремело, сколько выстрелов прогрохо тало, сколько крови пролито, сколько очаровательных женщин было в них изнасиловано, а семей осталось без кормильцев! Да после просмотра таких фильмов нашим дорогим зрителям, являющимся в то же время и жите лями страны, больше всего на свете хочется плюнуть на жизнь, в которой все это возможно, и устремиться в жизнь светлую, в новый и удивительный мир, который мы и предлагаем им, зрителям-жителям, построить.

Поэтому я и сказал выше, в смысле ранее, что мы с вами коллеги…

В ложе, соседней с центральной, кто-то суфлерски хлопнул в ладоши. Зрители поняли этот намек, и волна оваций накрыла сцену.

Электросилыч принял ее удар с достоинством, с наполеоновскою улыбкой.

— Правда… — он рукою остановил овацию. — И у нашего кино есть еще кое-какие отдельные проблемы и проблемки… Говорят, например, что частенько кинема тографистам не хватает денег. Но о каких деньгах, доро гие коллеги, может идти речь, если нынче даже самый начинающий режиссеришко, который и читать-то не умеет, поскольку из средней школы его выгнали еще в третьем классе и назад не взяли, смету своего фильма составляет в североамериканских долларах? Но мы доллары не выпускаем! У нас в стране другие деньги ходят. Поэтому выделить ему эти самые доллары мы просто не в состоянии. У нас долларового состояния нет… Я лично предпочитаю немецкие марки, а мой зам в квадрате Оголец больше уважает фунты и стерлинги. Я его за это квадратным фунтиком называю. В неофициальной обстановке, конечно…

— А Элъзочку вы как называть будете? В неофициальной обстановке, — безо всякого смущения перебил Электросилыча Поцелуев.

Электросилыч сладко пронзил взглядом и без того невидимую рубашонку красотки, после чего изрек:

— Наверное… ёжиком. Я всех их ёжиками называю. Чтобы не путать.

— Вот и чудненько! — поддержал Поцелуев. — Значит, сейчас вы отправляетесь с Эльзочкой, она же ёжик, неофициальную обстановку, а мы тут с вашего позволения фестиваль откроем. Лады?

Электросилыч еще раздумывал, что ответить, а Эль-зочка уже поднырнула ему под правую руку. Получилось, что Электросилыч обнял девицу за плечи. И они неторопливо направились за кулисы.

Их провожали аплодисментами, все в зале поднялись, слышались подбадривающие крики:

— Большому кораблю — большое плавание!

— Мы мысленно с вами!

— Безумству храбрых поем мы песню! И даже:

— „Спартак“ — чемпион!

Когда зал попритих, Поцелуев как бы про себя сказал:

— Я никогда не сомневался, что Макар Электросйлович — человек редкой отваги. Но таким бесстрашием он удивил и меня!.. Однако пора вернуться к нашим бара нам. Господин председатель, не сочтите за труд, прой дите к микрофону.

Амбалы выпустили Заваркина из тисков и даже слегка подтолкнули.

Оказавшись рядом с распорядителем, Заваркин уставился на него обезумевшим взглядом. Молча.

Не дождавшись от него ни слова, Поцелуев спросил:

— Фестиваль открывать будем?

— Угу, — выдавил с трудом председатель.

— Тогда повторяйте за мной, только громко и членораздельно, — наставлял Поцелуев: — Фестиваль, фестиваль, превращайся в карнавал! Ну?

Заваркин молчал.

Поцелуев недовольно всплеснул руками:

— Экий вы партизан, однако! Так будете повторять, или вас и в самом деле надо казнить?

Заваркин набрал воздуху в легкие и прокричал:

— Фестиваль открыт'.

Распорядитель схватился за сердце:

— Вот так всегда! Даже самого элементарного пору чить никому нельзя. Вечно все опошлят. Придется самому… А вас, мой друг, остается лишь четвертовать, — сообщил он Заваркину и махнул рукой амбалам, которые тут же снова оттащили председателя в глубь сцены.

Поцелуев же, обратившись к залу и хитро улыбнувшись, медленно продекламировал:

— Фестиваль, фестиваль, превращайся в карнавал!

Зрители приветствовали его стоя, колотя в ладоши. Свистя, вопя и улыбаясь.

Из оркестровой ямы сыпанула барабанная дробь, а потом ринулась в зал ураганная мелодия легкомыслен-нейшего из вальсов. И так закрутила все вокруг, что зрители не увидели, как стены театра песочно осели, потолок сделался прозрачным и вовсе пропал. Кстати сказать, вместе с люстрой.

Сцена, балконы, оркестровая яма, кресла, обитые изумрудного цвета вельветом — все, все, все, из чего состоял зрительный зал, все подевалось куда-то. Бесследно и незаметно.

А все, только что находившиеся в зале, под люстрой и биссировавшие Поцелуеву, очутились посреди Театральной площади, больше всего известной в Твери тем, что на ней, на гранитном столбе поставили бронзовую голову Александра Сергеевича, которую почему-то не решились установить на Черной речке.

Над площадью лоснилось звездами глубокое сентябрьское небо, в котором раз за разом, все ярче и шире рассыпались букеты фейерверка.

Легкомысленнейший из вальсов, прилетевший на площадь из ставшего призраком зала, продолжал бушевать, оглушая, пьяня и дома, и деревья, и звезды, и собравшиеся под звездами на площади тысячи людей.

Бее были в масках, в невероятных костюмах, взволнованны и веселы. Карнавал, карнавал, карнавал!

Даже Александр Сергеевич выглядел в этой толпе не привычно хмурым и отрешенным от мирских забот. Бронзовые глаза его двигались и поблескивали обещаньем: „Мне бы ноги, я показал бы вам, что такое веселье. Олухи!“.