Анатолий вряд ли мог бы сказать, сколько это продолжалось. Как будто Муравьев рассказывал ему о ней, неспешно, и – только ему. Да. Пауза, пауза. Оркестр воинственно направил вверх смычки. Неужели все? Но нет, со сцены зазвучало что-то тихое и медленное. Лиза говорила, конечно. Ларгетто. Мажор, спрятанный в обертку из двух быстрых печальных речитативов. Ее любимое произведение Моцарта. Конечно, Лиза.

Здесь не было ни слова в прошлом времени. Муравьев говорил что-то ей одной, и не ушам Анатолия было слышать это. Он, кажется, признавался ей в любви, и это было совсем не больно и не страшно: теперь ей могли признаваться в любви все мужчины, и Анатолий, ревнивый Анатолий, не ревновал бы. Очередной интимный пассаж, подхваченный оркестром (как оркестр в принципе мог вмешиваться в этот лиричный перезвон?), и Анатолий понял, что должен немедленно заткнуть уши, что он не имеет права, что Лиза бы обиделась, а мелодия тем временем, ускоряясь, подлетала как раз к тому обрыву, за которым переходила в кусок из прогноза погоды, и спорхнула туда нежно и медленно, не подняв брызг, и, если бы только Анатолий умел играть, он сыграл бы это так же, и вдруг – мелодия взвизгнула фальшивой нотой и замерла совсем. Оркестр еще несколько тактов поддерживал фон, но расстроился на разноголосицу инструментов и замолчал. Муравьев сидел, отвернувшись спиной к залу. Стояла напряженная тишина. Свет начали зажигать, но, по всей видимости, получив команду от охраны, снова погасили. Пианист встал из-за инструмента, очень аккуратно, как драгоценную шкатулку, закрыл его и, глядя под ноги, устремился прочь, к ступеням, ведущим со сцены. Чувствуя, как зашлось в бешеном ритме сердце, Анатолий понял, что министр пойдет через зал – но не потому, что хочет общаться с публикой, а потому, что ему сейчас не до соображений безопасности и блистательности облика – он уходит из филармонии так, как уходил, когда был здесь рядовым зрителем, а стало быть – шаг, еще шаг ближе.

Ему кричали «браво» – приторно и фальшиво в первых рядах, населенных специальными крикунами, и искренне, удивленно его болезненным талантом – в середине, там, где слушали знатоки. Кто-то бросил в его сторону белые гвоздики – букет ударился о плечо и замертво свалился под ноги – маэстро даже не поднял глаз, а благодарного слушателя уже заломили, смяли и тащили куда-то, мелькала растопыренная, поднятая вверх ладонь. До Анатолия – три, два, один шаг. Конечно, самое главное – это интонация. Интонация и нужная громкость.

– Николай Михайлович, – окликнул он его тихо, так что услышать можно было, лишь напрягшись (но – шаг вперед, к выходу, не поднимая головы, не оборачиваясь, а значит – мимо). – Я – Анатолий Невинский (легкое замирание, но – еще шаг вперед, без намерения останавливаться). – И, наконец, уже довольно громко: – Елизавета Супранович.

Фигура замерла, произведя легкий фурор среди охраны. Министр медленно, как во сне, обернулся, шаря глазами по лицам, но, разумеется, не находя никого для себя знакомого.

– Анатолий Невинский. Елизавета Супранович, – повторил Анатолий подействовавшее заклинание еще раз, и Муравьев обнаружил, от кого оно исходило. Он думал ровно секунду, глядя на Анатолия.

– В машину, – сказал он скорей стоявшему рядом с ним «рядовому», нежели самому приглашенному, и, развернувшись, продолжил идти к выходу с прежней скоростью, в той же задумчивости.

Анатолий был выдернут из толпы сильными, но довольно обходительными руками и поставлен на дорожку узкого свободного ручейка в проходе. Конечно, ему следовало идти за этой торжественной фигурой. Выйдя в фойе, он попытался было поравняться с министром, чтобы сказать ему что-то еще (что – он пока не знал: весь его многосложный план, начавшийся со звонка Дэну, заканчивался ровно здесь – на первых словах Муравьеву), но был остановлен кем-то шедшим сзади. Ладонь, едва умещавшаяся на его плече, выровняла его и несколькими рывками показала, что ему следует идти за, а не рядом.

На площадке перед филармонией, прямо на тротуаре, иноземным космическим кораблем приземлился бесконечный черный лимузин с государственным флагом вместо номера. Рядом стояли машины откровенно оборонного характера, угроза и вызов чувствовались даже в формах каждой из них – в черненых лебедках, в хищных радиаторных решетках, похожих на ощерившиеся пасти, в литых дисках колес, напоминающих руны какого-то агрессивного, но вымершего народа. Шедший сбоку от Муравьева охранник сделал несколько быстрых шагов вперед и с видимым усилием открыл двери лимузина. Муравьев, не меняя ни походки, ни скорости, просто вошел в них, не сгибаясь, как входят в дверной проем. Анатолий на секунду замешкался, не зная, позволено ли ему идти туда же, куда только что ступил министр госбезопасности, но охранник, видимо, уже нарушивший слишком долгим открытием двери какую-то инструкцию, сделал нетерпеливый жест, и Анатолия подтолкнули сзади.

В машине оказалось вовсе не так просторно, как предполагали ее размеры, – по всей видимости, большую часть пространства кузова занимала броня. Охранник захлопнул дверь, и она вошла в пазы с каким-то оружейным гулом, пронесшимся по всему салону. Машины сопровождения включили мигалки, и кортеж рванул, стремительно набирая скорость. Анатолий поднял голову на своего собеседника. Света не было совсем, единственным освещением были огни из-за окон. Свет, кажется, можно было включить, но вокруг было так много рычажков, лениво затопленных в кожу кнопок, каждая из которых могла означать начало ядерной войны, что он бы поостерегся, поостерегся. Муравьев, половина лица которого отрисовывалась контуром окна, а вторая утопала в темени салона, смотрел на него из полумрака спокойно и очень внимательно, и отвести глаза под этим взглядом было невозможно.

– Зачем вы искали встречи со мной? – наконец спросил Муравьев – так, будто Анатолий посылал официальный запрос в его канцелярию.

Набрав в грудь воздуха, которого тотчас же оказалось мало, слишком мало, тот ответил:

– Я хотел спросить… Я… Уточнить у вас… Что случилось с Елизаветой Супранович?

Вопрос повис в воздухе. Нужно было, по всей видимости, объяснить, откуда Анатолий знает это имя, но вот как?

– Мы с ней… Были дружны… – Сложно было выдерживать стилистику, предполагавшуюся первой фразой Муравьева, и даже не всей фразой, а вот этим вот старомодным словосочетанием «искать встречи».

– Что случилось с Елизаветой Супранович? – удивленно переспросил министр.

– Да. Что случилось с Елизаветой Супранович? – Анатолий хотел спросить сначала не так, что-то вроде: «Куда делась Елизавета Супранович?» – но нашел, что оптимистичная трактовка этого вопроса – «Куда уехала?» – уже не совсем уместна, а пессимистичная – «Где ее тело?» – слишком явно намекает на то, что собеседник лично участвовал в том, чтобы трактовка стала пессимистичной.

Муравьев задумался, глядя то ли на мелькающий за тонированным стеклом город, то ли на собственное отражение на фоне этого города, то ли – на отражение Анатолия, глядящего во все глаза, разумеется, на Муравьева.

– А вы не знаете? – ответил он наконец.

Анатолий хотел ответить, что, даже если бы он не знал, он бы все понял из того, как Муравьев играл сегодня, что это все – чудовищно, и, собственно, вопросов-то больше и не было, но нужно было как-то о ней спросить, он ведь – министр МГБ, он знает вообще все, но – как…

– Кто это сделал? – сформулировал Анатолий по-прежнему обтекаемо, уважая табу на роковое слово, которое у них, кажется, установилось.

– В том-то все и дело. – Муравьев среагировал быстрее, чем в предыдущий раз. – В том-то все и дело, Анатолий: зная, что ее убили, – он решил не соблюдать табу, – зная во всех… Подробностях… В таких подробностях… Что, – голос его охрип, и он замолчал, и казалось, не заговорит больше вовсе, но – продолжил: – Зная во всех деталях, как происходило это убийство… Ее убийство… Как убивали Лизу, – это мне очень детально, со схемами нарисовали наши аналитики…

Тут Анатолию должно было бы стать смешно от того, что этих аналитиков называют «аналом», и он это знает, ему об этом сказал Дэн, и ему даже стало смешно где-то на другом, истеричном уровне, но он был достаточно спокоен, чтобы не улыбнуться.