И тогда я понял, что все ведь зависит от меня, Лиза! Я перестал для тебя существовать, но я ведь могу убедить тебя в том, что существую. Что не стоит глядеть сквозь меня. Я стал писать тебе письма и носить их к ногам твоей белой гостиной, в которой услышал тебя в последний раз. Я приставлял конверт к узкой щели и изгибал его, и проталкивал, и он уходил за дверную пазуху, и мне представлялось, как его ухо показывается с той стороны, и ты ловишь это ухо пальцами, и помогаешь мне, натягивая его на себя, и порой я действительно слышал твое хихиканье, и тогда я звонил в дверь, ты уж извини меня за это. Ты не открывала, Лиза. Не открывала потому, что тебя там не было. Я назначал тебе встречи и умолял тебя простить меня.

Просунув в дверную щель тоненькую полоску конверта, я уходил в берлогу – мне казалось очень важным прийти туда до полудня, хотя ты ведь никогда не появлялась там раньше четырех-пяти. Я опять боялся тебя упустить. Я ждал тебя без движения, иногда даже забывал включить свет. Понимаешь, я был убежден в том, что ты – в городе. Что если я тебя как следует подожду… Хорошенько так подожду… Что ты не приходишь потому, что я тебя плохо жду, – вот так. И я ждал тебя самозабвенно. Я ждал тебя по всем правилам. Я молитвенно тебя ждал. Я затаивал дыхание. Ты бы знала, сколько раз я слышал твои шаги по лестнице! Сколько раз дверь, предательски тихо щелкнувшая один раз, так же тихо, деликатно, но так радостно! – отворялась, отщелкивалась, распахивалась, и было слышно какое-то неясное шуршание у вешалки, а я весь обращался в слух! Я продолжал молитвенно не дышать. Мне нужно было всего лишь поверить. Поверить в то, что это ты, ведь ты никогда не бывала злопамятной! И вот ты делала первый неясный шаг по коридору, и на этом видение растворялось. Ты никогда, Лиза, не заходила дальше! Почему? Количество моих бессонных ночей перевалило за пять, шесть, семь… Кто их считал! А я только слышал, слышал этот первый шаг… При этом… Это мрачно, но я все-таки скажу, хорошо? Не обижайся, ладно? Так вот, при этом я ни разу не слышал твоего дыхания… Твоего отфыркивания… Ничего. Только глуховатый пристук двери, щелчок, больше похожий на сон, и шшшелест ступни в шелковом чулке, моем любимом молочном шелковом чулке, – по доскам пола. Я, конечно, скоро бросил сидеть вот так и ждать, я мчался, едва заслышав первые звуки – сломя голову и глуша своим сопением и топотом всю эту дарящую надежду магию. Я не находил там ничего, Лиза! Только эту легкую шелковую шаль, что ты оставила на вешалке, и с тех пор каждый вечер я перевешивал ее на новый изгиб рогов, чтобы убедить себя… Чтобы было во что верить…

А еще знаешь… На следующий вечер после того, как ты ушла… Я сидел на кухне и жег свечу, наши дурацкие «постсолнечные часы», я тогда еще не боялся сжечь их полностью, не понял, что, когда они сгорят, новых наших часов уже не будет. Я сидел, смотрел в огонь, и было очень холодно, потому что и твой подарок, свитер «bear bears bear», куда-то делся. Напротив меня стоял стул, на котором ты сидела, когда попросила взять тебя за руки, когда начала этот разговор со щелчком двери в самом конце. И вот, влекомый странной уверенностью, я встал… Я подошел к нему, я положил ладонь на его спинку и отчетливо – отчетливо, Лиза! – отчетливо ощутил твое тепло. Все вокруг было ледяным, мне было холодно, как топят у нас, ты сама знаешь. А спинка стула, поверхность стола, где накануне стояли твои локти, – они были горячими, храня твое тепло. На следующий вечер это уже не повторилось, и мне было грустно, как грустно сейчас, когда я вынужден тебе признаться кое в чем.

Я не пойду больше завтра в нашу берлогу, Лиза. Сегодня – 28 ноября, и ты прекрасно знаешь, что мы ее сняли до 1 декабря. Скоро в ней появятся другие люди. Я чувствую, что здесь тебя больше не увижу, и молю Бога, чтобы ты появилась где-нибудь еще, а хотя бы и в этой сероватой мгле, что окружает мой диван сейчас, когда я разговариваю с тобой как всегда, Лиза. Но я не буду тревожить больше тебя сегодня. Тебе нужно отдохнуть, ведь я постоянно дергаю тебя своими рассказами. Спи спокойно, моя милая девочка. Я буду охранять твой сон, баюкая тебя на кресле своих неуклюжих, медвежьих лап.

Было, кажется, то ли первое, то ли второе декабря. Раньше мерить время было очень просто: их среда была часовой стрелкой, их суббота – минутной, и все события недели умещались в этот трех– или четырехдневный, в зависимости от поворота события по отношению к этой вилке из стрелок, интервал. Теперь, когда само пространство, вмещавшее их время и их стрелки (берлога), исчезло, перейдя по наследству к другим ответственным квартиросъемщикам, он чувствовал себя беспомощным перед ничем не измеримой пустыней белесого зимнего времени. Все дела, даже самые мелкие, в которые можно было бы утопить себя, куда-то исчезли. Он гулял, бесконечно гулял по этому городу, находя, что есть нечто бесстыжее в праздных прогулках по будним дням, когда лица у всех сосредоточены, движения резки, а вокруг так много автомобильных гудков. А впрочем, он отнюдь не был уверен, что сегодня именно будний, а не какой-нибудь глубоко выходной день.

Словив свое каланчеобразное, как будто много раз перевязанное бечевкой («И что она нашла во мне от медведя?!») отражение в стекле их кафе, он вздрогнул – так, кажется, уже было вчера или позавчера, или он, лежа ночью на своем диване, просто очень явственно представил, что так может быть. Представил для того, чтобы решить, что будет в этом случае делать, как станет это воспринимать, а сейчас вот он видел, видел своими глазами: на их столике стоял пустой стеклянный бокал для латте макиато, стоял напротив того торца, за которым она сидела, стоял именно так – соскользнув с черной мраморной плиты в середине столика на белоснежную деревянную окантовку, и длинная ложечка для кофе, напоминающая хромированную деталь автомобиля, все так же небрежно наброшена на блюдце. И стакан при этом никто не убирает. Почему его никто не убирает? Это знак? Она говорит ему о том, что все еще бывает в этом кафе? Что за сложная, не подлежащая прочтению игра? Тем временем возле столика с недопитым ею макиато появился сухопарый официант, торжественно поставивший рядом с пустым бокалом миниатюрную шахматную досочку с выглядывающим из нее счетом, предназначавшимся, естественно, ему, Анатолию. И Анатолий уже побежал к двери, побежал ловить знак от нее, ухнув в подтаявшую лужу и столкнувшись в дверях с каким-то пижоном, замотанным в алый шарф поверх вельветового пиджака, но возле показавшего язык из доски лепестка внезапно оказалась совершенно невозмутимая девушка в кофейную полоску, принявшаяся тотчас же класть на лепесток послания Елизаветы к Анатолию свои деньги. И сердце снова, вздрогнув и замерев на секунду, застучало равнодушно-ровно. Просто какая-то полосатая выпила здесь ее макиато и получила счет, и заплатила по нему, и никаких посланий от нее, и ее попрежнему нет.

Хлюпая почему-то мокрой туфлей (откуда в ней вода?), он пошел дальше, мимо резиденции, мимо ажурного, как на рисунках Бердслея, парка на «паниковке», мимо тянущего к солнцу свой замерзший хоботок танка, по брусчатке вниз, вниз, к парку. И в этот момент пошел первый снег. («Пошел первый снег, Лиза! Первый снег! Это знак, да? Мы сегодня встретимся?») Снежная крупа была мелкой и колючей, и терпеть это безобразие можно было только во имя той белой красоты, которую она наводила на асфальте. Он остановился на мосту у цирка, посмотреть на то, как справляется со снегом вода, снег таял, не долетая до нее, и это тоже что-то значило для них с Елизаветой, но он не мог точно понять, что. Из снега, забившегося в складки пальто, уже можно было слепить снежок, что он и сделал – голыми руками, так легче. Подержав сморщенный шарик в ладони, он выкинул его, так как им не в кого было запустить. Их теплоходик рисовался в этом призрачном свете водяным знаком на белоснежной бумаге этого утра – состоящий весь из белых и светло-голубых деталей, он утопал в белесости так, как Анатолий хотел бы утопить себя в каких-нибудь мелких занятиях, чтобы время шло быстрее, чтобы время в принципе шло, а у гранитного парапета напротив стояла женская фигура в темном пальто и смотрела на водяной знак пароходика, будто пытаясь удостовериться в аутентичности, неподдельности этой реальности.