Он понял, что мешает ему вспомнить, – какая-то пластиковая мелодия, доносившаяся из спальни, тоненький, неуверенный голосок, которому не хватало, пожалуй, пары нот. И даже не сама мелодия никак не давала ему сосредоточиться, а какая-то натужность, с которой музыка испускалась примитивным, в четыре класса музыкальной школы, устройством. Так мог играть робот, которому бесконечно опостылел его труд, но, несмотря на это, нужное количество не вполне сообразующихся друг с другом нот на один отдельно взятый такт ему все равно предписано выжать, а в итоге – вроде и мелодия есть какая-то, но натужно, натужно, и как же тут вспомнить, где запропастился этот чертов (нет, не чертов – а любимый!) папин нож? Да, да, свет опять иссяк, причем – именно в тот момент, когда Анатолий совершал какие-то действия, для которых он был нужен, что-то сентиментальное – теперь уж и не упомнишь, что. И вот нужно было вернуть свет на место – хотя бы для того, чтобы тот был, когда в следующий раз Анатолию вздумается заняться теми действиями, а нож запропастился. Он совал в щель щитка (отмечая шершавость этой фразы – «щель щитка») обычный кухонный нож, и он, как и было предсказано в семейном эпосе, просто согнулся, свернув нос набок, и Анатолий долго ровнял его, да и не выровнял до конца. Он обыскал весь дом, и нужного, папиного ножа, двухмиллиметровой толщины, с деревянной рукояткой, так и не отыскалось, возможно – потому, что очень мало информации сообщают о себе туалетные шкафчики, освещаемые колеблющейся на ветру свечой. Электрощиток в итоге открылся ручкой обычной вилки, но вот куда подевался папин нож – нужно было сейчас вспомнить, а не бродить по квартире, как престарелый граф в поисках молодой жены по родовому имению. Вспомнить, где и когда и при каких обстоятельствах, но мешала эта натужная, тужащаяся, будто под гору забирающаяся мелодия из спальни, черт! Да это же телефон! Конечно!

– Алло? – сказал Анатолий трубке.

– Тол. Хау. Это Дэн. – Голос был серьезен. И как же серьезен был голос Дэна! – Тол, я выполнил твою просьбу. Все вырисовывается, Тол. Через пятнадцать минут у фонтана на Немиге.

Это означало, что нужно было срочно вдевать себя в пальто и бежать вниз. Пятнадцать минут. Однако.

«Моей фрау не вполне идет дневной свет», – решил он про себя, садясь за руль, вспоминая, как загадочно и даже торжественно смотрелась машина в темноте. Да, да, BMW – ночной автомобиль, пытался думать он о чуши, лихо закладывая повороты и выруливая на проспект. Но этот консьюмеристский[6] позитив быстро, слишком быстро иссяк. Со стороны, пожалуй, было видно, с какими чрезмерными задержками он трогался, когда рядом с ним оказывался джип с девушкой за рулем. Кроме того, на перекрестке у Троицкого предместья ему показалось, что он – пассажир, и он не сразу понял, что сигналы сзади следует воспринимать не водителю того такси-автобуса-трамвая, на котором он едет пассажиром, а ему – ему нужно раскрыть глаза, прийти в себя и следить за дорогой. В остальном его манера вождения осталась, пожалуй, прежней.

Припарковавшись, он оценил как признак наступающего избавления от своей подавленности то, насколько геометрически ровно стояла машина по отношению к белой полосе, обозначавшей границы ее парковочного места, и так этому обрадовался, что некоторое время не мог вспомнить, зачем он приехал в этот торговый дом, и уже перебирал в голове список возможных повседневных покупок… Ах да. Дэн! Дэн сейчас скажет ему нечто очень важное. Нечто представляющее такую ценность, что…

«У фонтана на Немиге» – так в их с Дэном топонимике обозначалось одно летнее кафе, пожалуй, в степени собственной подворотности, приближавшееся к бару «Пахучий» и, в доказательство этого, переставшее закрываться на зиму. Умеет же Дэн назначить место! Но у него – свои причины, свои причины. С учетом того, что именно он хочет сообщить, он должен быть уверен в том, что место безопасно для самых сумрачных разговоров.

Занесенный снегом пластиковый шатер, украшенный рекламой местного пива, располагался на втором этаже построенного еще во времена империи зла торгового комплекса, рядом с кокетливой – тем железобетонным кокетством, которое могло быть только в стране, выпускавшей больше атомных бомб, чем моделей мужских костюмов, – винтовой лестничкой на первый этаж. Рядом с палаткой кафе была балюстрада, сделанная из успевших тронуться ржавчиной металлических пластин. Летом здесь было многолюдно, зимой же, когда все пространство второго яруса застилал снег, сюда можно было зайти лишь в том случае, если ты – дворник, весь день трудившийся над уборкой этого снега и пожелавший согреться чем-нибудь одушевляющим. Собственно, дворники с добрыми красными лицами в оранжевых робах с длинными, рунического вида аббревиатурами на спинах и были единственными посетителями палатки, когда, не вполне уверенно, ее дверь открыл Анатолий.

Никакого отопления, кроме пива, водки и микропечи, на которой можно жарить блины, в палатке не предусматривалось, и именно поэтому барменшу и единственную официантку этого места было сложно не только запомнить, но и просто рассмотреть из-за свитера, шарфа, меховой шапки, надвинутой на самые глаза.

Дэн, конечно, не появился ни через пятнадцать минут, ни через полчаса. Анатолий взял себе зеленого чая – порция стремительно остывающего кипятка в пластиковом стаканчике, с фронтовым конвертиком, который полагалось развернуть, выпростать, окунуть. Пакетик чая сразу же наполнил его стаканчик болотной тиной, запахло то ли рыбой, то ли костром, и он с удивлением нашел, что чай довольно неплох. А еще он нашел, что за плексигласовым окном палатки видна балюстрада над фонтаном, и на этой балюстраде стоят он и она, и эти двое обнимаются, и смотрят вниз, а он стеснительно отстраняется, а она все льнет, льнет к нему, и они смеются, и они любят друг друга, и увидеть бы их лица, и этот чай так обжигает щеки, так горячо становится щекам от этих тоненьких соленых полосочек, тянущихся от глаз к кончикам губ, но нет, к черту, к черту, скорей утереть тыльной стороной мерзнущей ладони.

Дэн ворвался в кафе со всей стремительностью Дэна. Полупальто, капюшон байки, на шее маятничками – два крохотных наушника, из которых стрекотанием кузнечика – электронная «колбаса». Он сразу же бочком, как после быстрого бега, завалился на лавку напротив Анатолия и быстро заглянул под стол. Таких повадок у Дэна никогда не было, и Анатолий, приподняв бровь, уже вытаскивал батарею из телефона.

– Сейчас я себе пивка возьму, – снова вскочил Дэн. – Ты будешь?

Анатолий кивнул на чай, сгруппировавшиеся вокруг выжатого пакетика остатки которого успели уже, кажется, тронуться ледком.

– Чего лютуешь? Епитимья? Ни сантиметра в рот? Эй, может, все-таки по пиву? – Дэн уже садился с избыточно налитым, проливающимся пластиковым бокалом.

Анатолий скривился и, не вполне подумав, выдал комментарий:

– Да ну, брат… Это ведь даже не пиво – «Наливария». Сладкое такое. Я понимаю, что солод здешний, что по-другому у нас нельзя – пивоваров садят, но почему я должен впускать в себя эту «продовольственную безопасность»? И что вы все так на пиво наседаете? Ты еще скажи, что большой поклонник моего таланта…

– Я, Тол, большой поклонник твоего таланта. – Дэн уловил, кажется, какой-то оттенок в интонации Анатолия, на который ему следовало бы обидеться, но не до конца понял, что это за оттенок и почему обижаться. – Иначе бы жопу не подставлял. А что такое?

– Да… Предлагали мне уже пиво это пить, в похожих примерно условиях.

– Ах, да. Ты как сходил-то?

– Нормально. Нормально, Дэн, сходил.

– Тебя этот Иваныч насчет протокола проинструктировал? Читал внимательно, под чем автограф оставил?

– Дэн. Не было никакого протокола.

– Вот сейчас ерунду сказал. – Дэн до такой степени был уверен в своей правоте, что не стал даже слушать ответ Анатолия, а полез отключать плееер, рассчитывая, что тот начнет отвечать, но потом вспомнит, как было на самом деле, и поправится.