Читатель помнит слова Макарова на совещании вельмож в ночь смерти Петра о том, что император уничтожил свое завещание перед поездкой в Москву на коронацию Екатерины. Если это так, то мы теперь можем предположить, что в этом завещании, уничтоженном царем, вероятно по настоянию его «друга сердешненького Катеринушки», наследницей престола была названа Анна. Все ждали, что после коронации жены Петр, уже в Москве, объявит свои намерения насчет брака голштинского герцога с одной из своих дочерей. Но этого не произошло. Берхгольц пишет, что 21 мая герцог узнал, что принцессы собираются уезжать в Петербург. «Это было ему очень неприятно, потому что как сам он, так и почти вся Москва считали за верное, что в день рождения императора, то есть 30-го мая, будет сделано что-нибудь в пользу его высочества. Теперь все наши надежды разрушаются этим внезапным отъездом».

Между тем царь не спешил с объявлением согласия на брак по многим (главным образом – внешнеполитическим) причинам. Он долго взвешивал все «за» и «против» брака своей дочери с Карлом-Фридрихом, который являлся еще и наследником шведского престола. И хотя в рескрипте от 6 мая 1724 года русскому посланнику в Стокгольме М.П.Бестужеву-Рюмину сообщалось, что Россия обещает после коронации Екатерины заключить «с надлежащим достоинством и формалитетом» брак Анны Петровны и Карла-Фридриха, Петр колебался, ибо понимал, что России придется брать на себя серьезные обязательства по защите интересов царского зятя и в Швеции, и в самой Голштинии. У него уже был печальный опыт с мекленбургским герцогом Карлом-Леопольдом, в 1716 году женатым на племяннице Петра царевне Екатерине Иоанновне. Карл-Леопольд настойчиво требовал от своего нового могущественного родственника «разобраться» с мекленбургским дворянством, дружно выступавшим против своего суверена, прославившегося своей взбалмошностью и самодурством. Поначалу Петр стал оказывать зятю помощь – отправил войска в Мекленбург, но потом, увидев, что великие державы (в особенности Англия) встали единым строем против русского вмешательства в дела Германии, отступил, думая прежде всего об интересах России.

К тому же не был окончательно решен и вопрос о том, какая из дочерей царя станет голштинской герцогиней – Анна или Елизавета. Впрочем, эта проблема жениха-герцога, обивавшего пороги русского двора с 1721 года, не особенно волновала – он ухаживал за обеими, ибо обе русские принцессы были очаровательны. Обо всех подробностях русско-голштинского дела скажу в главе о внешней политике, а теперь отмечу лишь, что Петр, несмотря на коронацию Екатерины, тянул с разрешением «брачного дела», когда вдруг осенью 1724 года весь клубок отношений вокруг этого брака стал стремительно раскручиваться.

В дневнике камер-юнкера Берхгольца особый интерес представляют страницы за ноябрь 1724 года.

9 ноября он записал: «Сегодня нам сообщили по секрету странное известие, именно что вчера вечером камергер Монс, по возвращении своем домой, был взят генерал-майором и майором гвардии Ушаковым и посажен под арест…»

А вот запись следующего дня: «10-го. В 10 часов утра тайный советник Остерман без всякого предуведомления приехал к нам и пробыл полчаса наедине с его высочеством. Генерал-лейтенант Ягужинский открыто говорил (в гостях) у тайного советника Бассевича, что поутру Остерман (вице-канцлер. – Е.А.) приезжал объявить герцогу, что император наконец твердо решился покончить дело его высочества и что обручение должно свершиться в Катеринин день», то есть 24 ноября.

16 ноября Берхгольц заносит в дневник сообщение о казни Монса, а 18 ноября – о том, что «Остерман присылал к нам одного из своих чиновников за брачным контрактом. Его высочество показывал мне счет издержек на подарок, заказанный им для своей невесты. Издержки эти простирались до 10 000 талеров, но он не знал еще, которую из принцесс назначит ему император, старшую или вторую». И это была правда – Петр все не решался расстаться с любимой дочерью – возможной наследницей Анной: в черновике брачного контракта имя ее так и не упоминается, в соответствующих местах текста оставлены пропуски.

20 ноября 1724 года камер-юнкер отмечает в дневнике: «Тело камергера Монса все еще лежало на эшафоте», а 22-го записывает: «Граф Остерман имел продолжительную беседу-конференцию с нашим герцогом в присутствии тайного советника Бассевича и посланника Штамкена. Они потребовали чернил и перьев, и вожделенный брачный контракт был наконец составлен окончательно. Сейчас видно по всему, что его высочеству (как мы все пламенно того желали) достанется несравненно прекрасная принцесса Анна».

И, наконец, последняя запись: «24-го. В день тезоименитства императрицы совершилось торжественное обручение нашего герцога с императорской принцессой Анной». Этим же 24 ноября был датирован и брачный контракт, согласно которому Анна «отрекается… за себя, своих наследников… и потомства мужеска и женска полу от всех прав, требований, дел и притязаний, какое бы они имя ни имели… на корону и империум Всероссийский» и «она, ея наследники и десценденты (потомки. – Е.А.) от сего числа в вечныя времена весьма исключены суть и быть имеют».

Историки обращают внимание только на эту статью договора, игнорируя секретный артикул, имеющий равную с ней юридическую силу и подписанный в тот же день.

В нем Петр оставляет за собой право взять в Россию сына Анны, с тем, чтобы передать ему российский престол. Таким образом, секретный артикул перечеркивает содержание статьи договора в части, касающейся сыновей Анны и Карла-Фридриха.

Что же все это означает в контексте событий ноября 1724 года? Уличив жену в измене, Петр потерял к ней доверие, справедливо полагая, что после его смерти и восшествия на престол Екатерины I его детищем – империей будет управлять любой прощелыга, скакнувший в императрицыну постель. Об изменениях в дотоле теплых и доверительных отношениях супругов пишут многие наблюдатели. Так, Кампредон сообщал в ноябре 1724 года в Версаль, что царь стал подозрителен и суров, что он «все еще сильно взволнован тем, что даже среди его домашних и слуг есть изменники. Поговаривают о полной немилости князя Меншикова и генерал-майора Мамонова, который председательствовал на суде над Шафировым и которому царь доверял почти безусловно. Говорят также о царском секретаре Макарове (слух этот верен – в ноябре 1724 года Петр получил анонимный донос о грандиозных злоупотреблениях своего кабинет-секретаря. – Е.А.), да и Ее величество царица тоже побаивается. Ее отношение к Монсу было известно всем, и хотя государыня всеми силами старается скрыть свое огорчение, но оно все же ясно видно и на лице, и обхождении ее. Все общество напряженно ждет, что с ней будет».

Я веду к тому, что дело Монса и его последствия подозрительно тесно увязываются со стремительным заключением в это же время брачного русско-голштинского контракта. Можно предположить, что, потеряв доверие к жене, он решил заново переиграть партию престолонаследия. Давайте посмотрим донесение в Копенгаген датского посланника Вестфалена, человека весьма знающего, старожила иностранной колонии в Петербурге. По рассказу Вестфалена, Петр поначалу «написал завещание в пользу второй жены и детей ее. Между тем царица позволила слишком дружелюбные отношения с первым камергером своим Монсом, который, действительно, принадлежал к самым красивым и изящным людям, когда-либо виденным мною. Отношения эти, наконец, зашли так далеко, что царь вынужден был подвергнуть Монса смертной казни и очень строго наказать всех участников этой интриги… В первом порыве гнева, вызванного этим событием, царь сжег свое завещание в пользу царицы, а смерть настигла его, когда он всего менее думал о ней, и он скончался, не распорядившись своим наследием».

Кажется, что сведения датского посланника полностью укладываются в нашу версию развития событий. Но внесем уточнения: Петр и в момент разоблачения Монса и Екатерины думал о судьбе престола. Секретная статья русско-голштинского брачного контракта говорит о том, что перед нами один из возможных вариантов решения проблемы наследника, вполне реальный выход из почти тупиковой ситуации. Практика передачи наследства внуку через головы детей (родителей внука) нередка в истории, а уж намерений на сей счет было всегда немало. Например, в 1761 году – накануне смерти Елизаветы Петровны – великокняжеская семья Петра Федоровича и Екатерины Алексеевны более всего боялась, что императрица подпишет завещание в пользу любимого ею внука Павла. Позже сам Павел не без оснований опасался, что Екатерина II передаст престол внуку – цесаревичу Александру.