— Ничего так, но болеет.

— А сеструха — Грунька?

— Груня в медучилище.

— А где твой суженый, Вер? Его здеся в тюрьме нету.

— Аркаша в подвале НКВД. И Ленин там.

— Прекратить недозволенные разговоры! — рявкнул надзиратель. — Свидание окончено!

— Облигация, которая выиграла, в ботинке! Раскурочь ботинки! — успел выкрикнуть Гераська, полагая, что переправил богатство на волю успешно.

Надзиратели из этих ненормальных выкриков понять ничего не могли. Упоминание про подвальную тюрьму НКВД им, разумеется, не понравилось. Да кто ж не знает про тюрьму? Какие уж тут секреты? Из центральной тюрьмы заключенных туда часто возят на допросы, на заседания военного трибунала. А из подвала НКВД сюда прибывают пачками. Приговоренных к ВМН расстреливали и в центральной тюрьме, и в складе, который находился на территории прогулочного двора возле подвальной тюрьмы НКВД, и на Золотой горе у шахт. В 1937 году начальник административно-хозяйственного отдела московского НКВД Исай Давидович Берг изобрел фургон-душегубку. Приговоренных к смертной казни раздевали догола, закрывали в железном фургоне, отравляя выхлопными газами. Но таких спецмашин, замаскированных под хлебовозки, было мало по стране. В такие крупные города, как Ленинград, Минск, Харьков, Киев, Свердловск, Новосибирск, выделяли всего по две-три машины. На Челябинскую область дали только две душегубки. Одна осталась в областном центре, другая «работала» в Магнитогорске. В НКВД эти машины не пользовались большим успехом, при выгрузке трупов оказывалось, что некоторые шевелятся, приходилось их достреливать. Да и машины иногда выходили из строя. Выстрелить в затылок — надежнее!

В центральной тюрьме Челябинска приговоренного к смертной казни выводили из камеры, накидывали на голову, а вернее — на все тулово до бедер — тяжелый резиновый мешок. Расстреливали в тюремном морге, не снимая мешка, чтобы мозги не брызгали во все стороны. Трупы вывозили на грузовике, как дрова, накрыв брезентом. Чаще всего расстрелянных сбрасывали в старые шахты. Был и особый лагерь смертников возле озера Карачай. Заключенных там не кормили, не давали им воды, хотя они жили по трое-четверо суток. Лагерь возле озера Карачай был — расстрельным. Все прибывшие сюда заключенные должны были уничтожаться немедленно, без отлагательства. Но задержки случались. Не успевали сбрасывать трупы в озеро. Надо же было каждого приторочить проволокой к тяжелому камню, погрузить на баржу, отплыть от берега. Так вот и полегли на дне озера Карачай несколько тысяч расстрелянных. Биоэнергия их должна там быть по теории Трубочиста — в опасном сгустке как радиация проклятия. Но кому известны рассуждения Трубочиста? И разве поверит мир, что излучение проклятия действует десять тысяч лет?

Исайка Берг когда-то учился в одном классе с Аркашкой Порошиным и Мишкой Гейнеманом, они и жили на одной улице, в одном доме. Исай процветал, ему суждено было умереть на почетной пенсии, в сытости и покое, хотя он изобрел «душегубку». А Мишка Гейнеман, который никогда и никому не приносил зла, сидел в подвальной тюрьме города Челябинска. Порошин говорил Мишке:

— Я с каждым днем все больше верю в бога. Но почему бог карает не злодеев, а людей чаще всего безвинных? Я, Порошин, конечно — злодей. Наш друг Исайка Берг додумался до омерзительной идеи — «душегубки». А ты, Мишка, за что гниешь в тюрьме? Наказал бы бог Исайку и меня — было бы все по справедливости.

В подвальной тюрьме НКВД в камере, где сидели Порошин и Гейнеман, появились переведенные из централки — Гераська, отец Никодим, Майкл, Ахмет, Штырцкобер. В камере главенствовал Эсер. Ему подчинялись беспрекословно и Придорогин, и Порошин, и секретарь магнитогорского горкома Берман, и Ручьев, и все остальные. Насилия в камере не было, но много спорили, насмехались друг над другом. Порошин говорил Эсеру:

— Если бы ты попал, Эсер, на допрос ко мне, я бы тебе предъявил интересные обвинения.

— Позвольте, сударь, узнать, в чем бы вы меня обвинили?

— А ты, Эсер, изрубил на куски Цвиллинга.

— У вас есть, дорогой мой, свидетельства, доказательства?

— Я бы нашел свидетелей.

— Каких?

— Деда Кузьму из станицы Зверинки, Яковлева — из Шумихи, Манефу...

— Так заявите сейчас, Аркадий Иванович, еще не поздно. Может быть, вам смягчат наказание.

— Нет смысла, Эсер. Тебя и без моих показаний расстреляют. И мне от вышки не уйти.

— Я один среди вас невиновный, — вздыхал Ручьев. — Меня следователь Натансон губит.

Калмыков посмеивался над поэтом:

— У тебя один глаз — серый, другой — синий. Только за это тебя можно расхлопать.

Порошин и Ручьёва разоблачал:

— Значит, невинный ты, Борис? Чистый во всех отношениях? С пролетарским происхождением?

— Абсолютно чистый, клянусь!

— А кто у тебя отец, Борис? Где он живет?

— Отец учитель, в Киргизии живет...

— А кем он раньше был, в гражданскую войну?

— Директором гимназии в Троицке.

— Врешь, поэт! Отец твой — Александр Иванович Кривощеков был беляком, возглавлял идеологический отдел в штабе Дутова. Наше НКВД — примитивно, безграмотно, не знает истории. Шьют они тебе напраслину, не знают, что ты сын дутовца. Узнали бы, стерли бы в порошок и тебя, и всю твою семью.

Эсер хохотал, обнимая Порошина:

— Какие кадры теряет НКВД, уничтожая таких зубров сыска! Но ты, Аркадий, не годишься для действующей системы, как и твой друг Гейнеман. Ты мыслитель. А диктатуре нужны не мыслители, а исполнители-слепцы. Великий Бакунин говорил: «Диктатура способна породить лишь рабство».

Порошин не считал себя большим специалистом по теории анархизма, но знал работы Бакунина «Государственность и анархия» и «Анархия по Прудону». В профессорской библиотеке отца было много редких и запрещенных книг. По Марксу диктатура пролетариата — явление временное. По Бакунину — «никакая диктатура не может иметь другой цели, кроме увековечивания себя». Как философ и провидец Бакунин оказывался, конечно, выше Маркса. Бакунин предвидел опасность военизирования страны. За пятьдесят лет до 1917 года он говорил о марксистах: «Они попробовали бы навязать коммунизм... дали бы армию реакции и породили военных реакционеров, честолюбивых генералов».

Бакунин предсказал и появление Сталина: «С помощью этой прочной государственной машины они добились бы вскоре и государственного машиниста — диктатора». Не случайно Маркс так ненавидел Бакунина, злобствовал против него. По сравнению с Бакуниным Маркс был пигмеем философии. Эпоха развивалась по Бакунину, а не по Марксу.

В камере, где находились Эсер, Порошин и их товарищи по несчастью, почти все уже были осуждены к ВМН, кроме поэта Ручьева и вновь прибывших — Ахмета, Гераськи, Майкла, отца Никодима и Штырцкобера. Вскоре и новичков увели на заседание суда военной коллегии.

— Все они получат вышку, — уверял Эсер, но ошибся.

Поэту Ручьеву дали десять лет, в камеру он не вернулся, отправили на этап. Остальных приговорили к расстрелу. Подвальная камера НКВД стала полностью камерой смертников. Теперь для каждого из них оставались считанные дни жизни.

— Кого же первым поведут на расстрел? Наверно, тех, кого приговорили раньше: Голубицкого, Калмыкова, Ленина и меня, — пытался угадать Гейнеман.

Они догадывались, что «душегубка» неисправна, ибо в безоконном складе, что в прогулочном дворе, звучали выстрелы. Во дворе НКВД в это время заводили тарахтящий грузовик. Уходящие на смерть из соседних подвальных камер иногда выкрикивали во дворе:

— Прощайте, товарищи!

Работники НКВД успокаивали их нарочито громко:

— Вы што, дурни? Помирать собрались? Нет, мы вас до этапа проводим, заходите пока в склад, будем ждать «воронка».

Из подвальных камер тюрьмы хорошо было слышно все, что происходит во дворе. И не только слышно, но и видно — через щели деревянных щитов-навесов над зарешеченными окнами. Просматривался весь внутренний, прогулочный двор, огороженный двухметровым забором с колючей проволокой, и вход в безоконный склад. Расстреливали в складе и по утрам, и днем, и вечером, и ночами. Двор подвальной тюрьмы НКВД был освещен. Трупы бросали в кузов грузовика, который заезжал в склад задом.