— Нет, друзья дорогие! Нам повезло, что нас держат именно в этом подвале. Это самая либеральная тюрьма в стране. Ни сырости, ни крыс, — делил на всех поровну колбасу Порошин.

Он не хотел говорить правду. Работники НКВД принимали охотно посылки и деньги в камеры смертников потому, что после исполнения приговоров все вещи, деньги и продукты делились между охраной, надзирателями.

Камера смертников пировала. Но замерли у всех сердца, когда поздно вечером затарахтел в тюремном дворе грузовик.

— Душегубка? — спросил Эсер у Гераськи, который наблюдал в щель за прогулочным двором.

— Нет, полуторка бортовая.

Заскрежетали железные двери, зацокали по коридору кованые сапоги работников НКВД, звякнули ключи.

— К нам идут, — определил Калмыков.

Эсер напомнил сокамерникам:

— В любом случае во дворе действуем по намеченному плану. Гераська, готовь махорку. Чапаев, шашку к бою! Майкл, сними пиджак, накинь его на плечи...

Двери камеры распахнулись. В проеме стояли — майор Федоров, лейтенанты Натансон и Рудаков, сержант Комаров. В глубине маячили еще один милиционер и дежурный надзиратель. Федоров, не торопясь, осмотрел камеру, как бы выбирая — кого вызвать первым. Все отводили глаза, каменея от напряжения. Федоров всегда наслаждался этими мгновениями.

— Телегин и Ермошкин с вещами на выход! — приказал он.

— Чего сидите? Встать! К выходу — марш! — рыкнул сержант.

Эсер явно растерялся. У порога руки ему закинули за спину, сковали наручниками. Так же поступили и с Гераськой. Дверь камеры захлопнулась, прогремев засовами и замками. Цоканье кованых сапог удалялось к выходу во внутренний двор. Все в камере, кроме Пушкова, Бермана и отца Никодима, бросились к окну, чтобы увидеть, куда поведут Эсера и Гераську. Почему выбрали именно их? Если расстреливать членов банды, то надо было взять еще и Майкла, отца Никодима. И на расстрел из камер выводят в безоконный склад обычно по пять-шесть человек.

Главное место, откуда хорошо был виден через щель двор НКВД, занял Порошин.

— Ну, что там? Куда их повели? — дергал Калмыков за штанину Порошина.

— Куда их повели? — спрашивал Рудницкий.

— Их завели в склад, там горит свет, дверь закрыли.

— Тише, считайте выстрелы.

Но выстрелов не было. Через урчанье грузовичка до подвала донеслись лишь глухие вопли.

— Щекотят Эсера и Гераську? — побледнел Чапаев.

— Что означает по-русски — щекочут? — пожал плечами Майкл.

— Пытают перед расстрелом, — пояснил Порошин, продолжая наблюдение.

— Эсер верещит.

— И нас уведут по одному, по два...

Сокамерники ошибались. Федорову надо было узнать, где находятся улизнувшие из Горного ущелья Коровин и Держиморда. Откуда в банде появились еще два ручных пулемета? Гераську в складе поставили и привязали к стойке-опоре. А Эсера раздели до пояса, приподняли и подвесили на крюк за правое подреберье. Когда крюк, предназначенный для мясных туш, вонзился в печень, Серафим Телегин завопил, захрипел, потерял сознание. Рядом стояло приготовленное ведро с водой.

— Плесни ему в рыло, пущай немного очухается, — кивнул Федоров сержанту.

— И тебя так подвесим. Говори, куда ушел Коровин? — пугал лейтенант Гераську.

— Не знаю, — хныкал Гераська. — Отпустите меня, дяденьки.

Эсер очнулся минут через пять. Лейтенанту Натансону стало дурно, он вышел во двор.

— Где Коровин и Держиморда? Где взяли пулеметы? С кем были связаны в городе? — начал допрос Федоров.

— Много будешь знать, быстро состаришься, — слабеющим голосом ответил Эсер, покачиваясь на крюке, укрепленном веревкой за балку.

— Говори, скотина! — пнул в пах Эсера сержант Комаров.

Серафим Телегин снова впал в беспамятство, опять его обливали водой. Федоров оттолкнул сержанта:

— Ты угробишь его раньше времени, отойди. Ну, Эсер, скажешь, где Гришка Коровин?

— Не жди, не скажу.

— С кем ты воюешь, Эсер? С народом?

— Я воюю с врагами народа, майор.

— Это мы, коммунисты, враги народа? Я, промеж прочим, из крестьян вышел, из батраков.

— В том и беда твоя, что ты из крестьян вышел, майор.

— Ты бывал, Эсер, на митингах? Народ негодует, требует смертной казни для таких, как ты. Если я тебя выведу на площадь, народ разорвет тебя в клочья. Мы выполняем, Эсер, волю партии, волю народа.

— Вы, коммунисты, раздуваете истерию толпы. Чем вы отличаетесь от фашистов? Но ведь когда-то массовое безумие окончится. И вас назовут преступниками.

— Напрасно надеешься, Эсер. Советская власть вечна. Коммунизм непобедим!

— Нет, майор, твои дети и внуки будут еще таиться, как проклятые, от родства с тобой. Вы же разорили богатейшую страну в мире, уничтожили миллионы невинных людей.

— Эсер, если враг не сдается, его уничтожают. Ты не считаешь себя врагом? Ты безвинно пострадавший?

— Я ваш враг, господа коммунисты! И я горжусь этим. Но, к сожалению, я почти исключение. Разве в подвале вашем ждут смерти бунтари? Разве в тюрьмах и концлагерях ваших мятежники? Боже, вам не понять своего озверения. Но я и в муках, в смерти своей злорадствую: вы посеете ненависть к идеям коммунизма на веки веков. И не уйти вам от народного проклятия и суда.

Серафим Телегин харкнул кроваво в творожное лицо Федорова, попытался его пнуть. Но от этого рывка и движения крюк еще глубже вонзился в тулово мученика. Лужа крови поблескивала студенисто под висящим на крюке страдальцем. Он застонал, захрипел булькающе и затих, почернел. Федоров отошел в сторону, брезгливо вытирая кровавый плевок Эсера. И думал Федоров не об угрозах и пророчествах главаря разгромленной банды, а о том, как изловить Гришку Коровина. Москва требовала отчета об уничтожении, ликвидации не только всех членов банды, но и тех, кто оказывал малейшее сочувствие, помощь. Можно, конечно, приукрасить отчет, но вдруг завтра появится этот самый Коровин где-нибудь под Челябинском и пустит под откос пассажирский поезд? А скрыться банде не так уж трудно — в горах, в тайге, на болотах соседнего Васюганья. Там скиты и даже деревеньки староверов до сих пор не признают советскую власть, молятся богу. Хорошо бы вызвать эскадрилью самолетов и разбомбить их. А еще лучше — с дирижабля: нате — вам! И загорятся, полетят в топи смоленые бревна срубов, замечутся богомольцы, замычат обезумевшие коровы...

— Окочурился наш Эсер, дуба врезал, — вывел из раздумья Рудаков своего начальника.

— Скотина, пущай до утра повисит на крюке, — подошел Федоров к онемевшему от ужаса Гераське.

— Может, и его на крюк вздернем? — щелкнул Комаров по лбу Гераську.

— Где Коровин скрывается? — ткнул Федоров дулом пистолета привязанного к опоре недоросля.

Гераська бы рассказал все, что знал, но у него онемел язык. Мычание огольца рассердило сержанта:

— Не валяй Ваньку, говори, щенок! Куда ушел Гришка Коровин? Кто в городе скрывал Эсера?

— Льленин! — заикнувшись, выпалил Гераська.

— Мы и Ленина на крюк вздернем, рядом с тобой, — угрозил Рудаков.

Гераська представил, как висит на крюке нищий Ленин, как бьют и пытают его, снимают с ноги галошу...

— Вздымем мы твоего Ленина на крюк и подожгем спичкой его лапоть, — гыгыкнул сержант.

Федоров бросил на земляной пол опоганенный плевком Эсера носовой платок, отпихнул его носком сапога.

— Уведите этого щенка обратно в камеру. Пусть он расскажет своим дружкам, что видел. Пущай подумают. Может, сами к следователю запросятся с признаниями?

Сержант отвязал Гераську от столба. Где-то рокотнул далекий гром.

— Дождь собирается, гроза, — открыл двери склада Рудаков.

Гераська вышел в освещенный двор НКВД. Крупная капля дождя, как божья слеза, упала на горячий лоб Гераськи. Он боялся оглянуться и увидеть висящего на крюке Серафима Телегина. Шофер выключил мотор грузовика. Тишину нарушал только лязг замка на безоконном складе.

— Замок заржавел, плохо закрывается, бурчал сержант.

Выездные ворота двора были открыты. Если бы Гераська бросился наутек, его бы в ночных переулках города не догнали. Но у Гераськи не было сил бежать. Ноги его дрожали и подкашивались. Он рухнул на колени, не мог подняться.