А утром, как только доктор Кристи сделает обход, снимали чепцы, распускали волосы, скатывали чулки, задирали юбки — и мы должны были стоять с газетой вроде веера и обмахивать их толстые белые ноги.

Во всяком случае, сестра Бекон так делала. Она жаловалась на жару чаще других из-за больных рук. Бетти раз десять на дню втирала ей мазь. Та стонала от боли. А когда жара еще усилилась, поставила у кровати две фарфоровые плошки и спала, опустив руки в воду. От этого ей снились сны.

— Он скользкий! — закричала она как-то ночью. А потом, еле слышно: — А!.. Его больше нет...

Я тоже видела сны. Каждый раз, стоило лишь закрыть глаза. Я видела во сне, как вы уже догадались, Лэнт-стрит, Боро, родной дом. Видела мистера Иббза и миссис Саксби. И до чего же это были тревожные сны!.. Я порой просыпалась вся в слезах. А иногда мне снился сон про сумасшедший дом: как я просыпаюсь и начинается обычный мой день. И когда открывала глаза, предстоящий день становился как бы продолжением сна, так все было похоже, словно это второй сон, а может, первый был явью? Я уже ничего не понимала.

Однако хуже всех были другие сны — они начались много позже, когда ночная жара стала невыносимой и в голове у меня помутилось. Это были сны про «Терновник» и про Мод.

Потому что я никогда не видела ее во сне такой, какой она на самом деле была, — обманщицей, воровкой. Ни разу не видела во сне Джентльмена. А видела лишь, что мы опять в старом дядюшкином доме и я — ее горничная. Видела, как мы идем к могиле ее матери или сидим у реки. Видела во сне, как одеваю ее и причесываю. И еще видела — а что же делать, если снится? — что я люблю ее. Но ведь я знала, что ненавижу ее. И что хочу убить. Но порой проснусь ночью — и уже не уверена... Очнувшись, я оглядывалась вокруг; в комнате нашей такая жара, что спокойно никому не спится, все ворочаются, вот Бетти высунула из-под простыни толстую белую ногу, вот потное лицо сестры Бекон, вот тонкая рука мисс Уилсон. Миссис Прайс, когда ложится спать, откидывает наверх свои длинные волосы — совсем как Мод, — я смотрю на нее в полусне и словно забываю, сколько времени прошло с конца апреля. Я забываю про побег из «Терновника», забываю про венчание в черной каменной церкви и про то, как жила у миссис Крем, как ехала в сумасшедший дом, про подлый обман; забываю, что хотела бежать и что собиралась сделать, когда убегу. Я думаю только — и сердце заходится от страха: «Где она? Где она?» — а потом, вздохнув с облегчением: «Вот она...» Я снова закрываю глаза — и я уже не в своей постели, а в ее. Полог опущен, она рядом. Я слышу ее дыхание.

«Какая душная ночь! — говорит она певучим своим голосом, а потом: — Мне страшно! Мне страшно!..»

«Не бойтесь, — отвечаю я, как всегда. — Не надо бояться».

И в этот миг сон обрывается, и я просыпаюсь.

Я просыпаюсь в ужасе, вдруг, как и сестра Бекон, я говорила во сне — или вздыхала, или дрожала. И лежу, охваченная чувством жгучего стыда. Потому что ведь я ее ненавижу, ненавижу! — и все же знаю, что втайне желала бы досмотреть этот сон до конца.

Я стала бояться, что начну ходить во сне. Что, если я попытаюсь поцеловать миссис Прайс или Бетти? Но когда я гнала от себя сон, в голову лезла всякая чушь. Мне представлялись всякие жуткие сцены. Странные это были ночи. Хотя от жары все отупели, у некоторых дам — даже у самых тихих и послушных — случались припадки. Лежа в постели, вы слышали душераздирающий визг, звон колокольчиков, топанье ног по коридору. Эти звуки вспарывали ночную тишь, как порыв ураганного ветра, и хоть вы и знали прекрасно, в чем дело, тем не менее звуки настораживали. Иногда какая-нибудь дама своим визгом вспугивала другую, и тогда я лежала и гадала, кто будет следующей — может, я сама? — и чувствовала, как волна безумия поднимается изнутри, накатывает, меня бросает то в жар, то в холод — о, это были жуткие ночи! Бетти стонала. Миссис Прайс плакала. Сестра Бекон вставала.

— Тише! Тише! — говорила она.

Открывала дверь, высовывалась в коридор и прислушивалась. Визг прекращался, шаги стихали в отдалении.

— Ну вот и скрутили, — говорила она, бывало. — Интересно, куда ее теперь — в «тихую» или на водные процедуры?

И это слово, «процедуры», подхватывала Бетти, мыча, и тогда миссис Прайс и даже старая мисс Уилсон вздрагивали и утыкались в подушку.

Я не знала тогда, почему так. Слово было чудное, и значения его мне не объясняли: мне казалось, что есть там какой-то черный шланг, и им, как воду насосом, выкачивают дурь из человека. И мысль эта была столь пугающей, что, стоило сестре Бекон произнести его, я тоже начинала дрожать.

— Я не понимаю, чего вы все боитесь, — злобно говорила она, укладываясь обратно в постель. — Не у вас же припадок?

Но однажды это случилось и у нас. Нас разбудил странный звук, будто кто-то давится, — открыв глаза, мы увидели, что печальная миссис Прайс сидит на полу у своей постели и кусает пальцы, да так сильно, до крови. Сестра Бекон пошла звонить в колокольчик, и тут же примчались со всех ног санитары и доктор Кристи. Они связали миссис Прайс и потащили вниз, на первый этаж, а когда через час привели обратно, платье ее и волосы были мокрые, хоть выжимай, а лицо — как у утопленницы, которую еле удалось откачать. Тогда-то я поняла, что такое водные процедуры: это когда окунают в ванну. От сердца у меня отлегло, все-таки ванна — это не так страшно, как чавкающий насос...

Я все еще ничего не знала, ничего-ничего не знала.

А потом случилось вот что. Настал день — думаю, это был самый душный день в то невыносимо жаркое лето, — когда сестра Бекон отмечала свой день рождения, и вечером к нам стали заходить, потихоньку и втайне от врачей, ее товарки, чтобы поздравить ее, а заодно и угоститься. Так у них было заведено, наверное, я об этом уже говорила. Вообще-то собираться в открытую им не разрешалось, а от их гомона трудно было заснуть, но пожаловаться врачу мы не смели, потому что тогда сестры скажут, что мы бредили, а потом еще и побьют нас. В такие ночи нам велено было лежать и помалкивать, а сами они садились играть в карты или в домино, прихлебывая лимонад или, реже, пиво.

В ту ночь они пили пиво — сестра Бекон угощала по случаю дня рождения, а поскольку жара стояла несусветная, выпили они изрядно и в конце концов захмелели. Я накрыла лицо простыней, но глаз не закрывала. Я боялась заснуть в их присутствии: а вдруг мне опять приснится Мод? В общем, у меня было то, что знающие люди называют — и доктор Кристи бы уж точно назвал — навязчивой идеей: я боялась выдать себя. А потом я решила, что не буду спать, а дождусь, когда они напьются до бесчувствия, и выкраду ключи...

Но до бесчувствия они не напились, а, напротив, становились все шумнее, все оживленнее, лица у них раскраснелись, и в комнате стало не продохнуть. Наверное, потом я все-таки стала задремывать, потому что голоса их звучали гулко, как бывает во сне, и словно бы издалека. Кто-то из них время от времени вскрикивал или фыркал, давясь от смеха, остальные шикали, а потом фыркали сами — и я просыпалась, как от грубого толчка. Наконец я посмотрела на их потные красные лица, на лягушечьи открытые рты и подумала: вот бы мне ружье, всех бы перебила. Сначала они хвастались, кого из подопечных и как им удалось наказать. Потом стали мериться, у кого хватка сильнее. Приложив руки ладонь в ладонь, смотрели, у кого больше. Потом одна подняла вверх кулак.

— Покажи-ка свою руку, Белинда! — вскричала другая. Белиндой звали сестру Бекон. У всех у них были такие нежные имена. Так и представляешь, как мамаши смотрят на них, маленьких, и мечтают, что вырастут из них балерины. — Давай показывай.

Сестра Бекон сделала вид, что смущается, потом засучила рукав. Ручища у нее была как у шахтера, разве что белая. Когда она согнула ее, мышцы раздулись, как шар.

— Вот что такое ирландский мускул,— сказала она, — это у меня от прабабки.

Другие потрогали и только присвистнули. Потом одна из них сказала:

— Да, почти как у сестры Флю.