Но личико Кима омрачилось выражением разочарования:

— А я думал — сто! — огорченно сказал он.

Нюра сообразила, что сто кажется ему величайшим числом, все остальное — даже тысячи миллионов — меньше. Мир планеты Ким был так ограничен, что детям никогда не приходилось иметь дело с большими числами. Они звучали для них мертво и сухо.

Тогда Нюра стала рисовать картины земной жизни. Она увлеклась, и дети с напряженным вниманием слушали ее — она рассказывала невероятные, невиданные вещи. Она говорила о городах, селах и деревнях. О государствах. О войнах. О богатых и бедных. О борьбе классов и революциях. О поездах, пароходах и аэропланах. Об ученых, солдатах, рабочих, писателях, певцах, актерах, вождях. О театрах, где тысячи людей любуются искусством движения, позы, речи и жеста. О библиотеках и музеях, где хранятся сокровища ума и творчества. О гибельных катастрофах, землетрясениях, кораблекрушениях. О достижениях науки, и техники.

Еще никогда не было на свете человека, которого бы слушали с таким сосредоточенным, поглощающим вниманием. Однако не все, казавшееся ей доступным для понимания, могло быть усвоено детьми. Были вещи, которых они вовсе не могли понять. Сюда относилось различие между богатыми и бедными. Значение денег, как всеобщего обменного знака, никак не поддавалось их пониманию. Неравенство в распределении жизненных благ, казавшееся Нюре таким понятным, не укладывалось в их мозгу. Ей удалось объяснить им значение пищи, как замены питательных таблеток. Но они решительно не могли представить себе, как это у одних ее более, чем достаточно, в то время как другие должны голодать.

— Ну, все-таки, — настаивала Майя, — этой самой пищи на всех людей там может хватить?

Нюра задумалась.

— Не знаю, — серьезно ответила она. — Впрочем, думаю, если распределять поровну, то хватило бы.

— Значит, тот, кто раздает ее, плохо это делает! — горячо заметил Ким.

Нюра усмехнулась. Она попыталась объяснить детям систему распределения жизненных благ. Но из этого ничего не вышло — они так и не поняли ничего. Непонятна для них оказалась и эксплоатация людей, и Нюра решила отложить пока объяснение этих вещей.

Однако детские «отчего» и «почему» подобны нитке, бесконечно разматывающейся с клубка. И клубок завертелся дальше.

— А почему ты пришла сюда? — спросила Майя.

— И как ты это сделала? — поддержал ее Ким.

Нюра объяснила, что она пришла сюда не одна, а со всеми людьми.

— И с нами? — вытаращил глаза Ким.

— Нет, только со взрослыми. Вы здесь родились.

— А что значит: «родились»?

Ну, вы пока и этого не поймете.

Дети уже примирились с мыслью, что пока многое непонятно им.

Зато Нюра рассказала, как могла, о полете в ракете. Показала детям ракету и кое-как, очень поверхностно, растолковала ее устройство. Она водила также детей к источнику перекиси водорода, показала им работы, а затем дома подробно объяснила их цель и значение.

В занятиях и беседах с детьми Нюра нашла огромное наслаждение. Она была для них дверью в мир, через нее они черпали свои знания, и она была счастлива, сознавая это. Глаза малышей блистали восторгом, когда они узнавали что-нибудь новое, — тем самым восторгом познавания, который вспыхивает в мозгу ученого, открывшего неведомую до него тайну вселенной, и в равной степени — в уме всякого неиспорченного житейской косностью человека, когда ему удается узнать что-нибудь новое для себя и тем больше или меньше расширить свой умственный кругозор.

Пришло время, и, кроме увлекательных бесед, Нюра стала учить детей чтению, письму и счету, затем — иностранным языкам, которые сама уже недурно усвоила.

Прошло еще несколько лет, и она стала сообщать им знания, которые приобрела на «университетских» занятиях. Астрономия, физика, химия, социальные науки — из всех этих областей она сообщала им сведения интересные, но отрывочные и поверхностные, какие сама могла получить. Большего она не могла им дать. К этому времени к «детскому саду» присоединились уже подросшие младшие дети. Но еще до того в жизни колонии произошло событие исключительной важности.

Была ночь. В алюминиевом доме стояла плотная тишина — почти все спали.

В этот тихий час, когда можно было услышать только дыхание спящих, Семен один бодрствовал в клубе, заканчивая приготовление очередной партии питательных таблеток.

Незаметно для себя, он проработал всю трехчасовую ночь. Оторвавшись от работы, он прислушался к тишине, глубокой и исключительной. За последние годы редко случалось, что спали одновременно все. Ночь была по продолжительности в точности равна дню, и ни у кого не было потребности спать половину суток, то-есть больше, чем на Земле. Наоборот, здесь спали, в общем, меньше, так как меньше уставали. Это происходило, конечно, от меньшего напряжения мышц во время движения и работы. Возможно, что одной из причин меньшей усталости являлся гораздо более чистый, сравнительно с земным, искусственный воздух, меньшее напряжение нервов из-за исключительно спокойной обстановки, а, может-быть, еще какие-нибудь, точно не определенные, специфические условия жизни на малой планете.

Семен кончил работу, встал, потянулся и, выключив свет, вошел в свою комнату. Тамара спала. В этот момент ночь сменилась днем. Неяркий дневной свет вошел в окно.

Семен приблизился к окну. Так как оно выходило на запад, то он не увидел Солнца. Ровная, до скуки знакомая поверхность планеты была залита таким же ровным, неподвижным светом. Было что-то угнетающе-мертвое в его неподвижности. Солнечный свет на Земле никогда не бывает таким неподвижным. Даже в самый ясный день освещенную Солнцем Землю чуть затемняют порой пробегающие, едва видные тени облаков. А если их вовсе нет — то колебания воздуха, порой настолько слабые, что они неощутимы, создают непрерывное изменение плотности его — то самое, которое является причиной мерцания звезд. И оно же придает маленькие колебания солнечному свету, не замечаемые нами изменения его яркости, благодаря которым, однако, он кажется нам живым. А солнечный свет на планете Ким был в тысячу раз более неподвижным, чем свет Луны, давно уже прозванный поэтами «мертвым».

Ракета и кладбище не были видны из этого окна. Но у самой линии горизонта, ничем более не нарушаемой, возвышалось строение, такое же кубическое, как жилой дом, только меньше его размерами. Эта постройка лишь на-днях была закончена. Поселок рос.

Семену принадлежала инициатива возведения этой постройки. То был просто сарай. Четыре алюминиевые стены, лишенные окон. Плоская крыша. Простая дверь.

В ракете были приняты все предосторожности против возможности взрыва. Но если бы он произошел почему-нибудь, то, не говоря уже об опасности, угрожающей столь близко стоящему жилью и его обитателям, взрыв неминуемо уничтожил бы ракетный корабль и с ним — последнюю возможность возвращения на Землю. Заодно погиб бы и весь с таким трудом накопленный запас газов.

По предложению Семена, построили сарай. Баллоны с водородом и кислородом, доставленные туда. На ракеты, далеко еще не заполняли всей его внутренности. В сарай были перенесены работы по разложению перекиси. Здесь, как и прежде в ракете, приходилось работать в термосных костюмах. Окон сарай не имел, чтобы избежать ускоряющего влияния на разложение солнечного излучения — этим стремились предотвратить взрыв. Сюда из дома провели электрическое освещение, но ограничивались одной тусклой лампочкой, а разложение перекиси производили путем подбавления к ней истолченной в порошок почвы. Опыт показал, что при этом разложение происходит медленнее, зато равномерно. Возможность взрыва, повидимому, совершенно исключалась.

Семен глядел на сарай, и вдруг на его глазах произошло странное, призрачное явление. Крыша сарая исчезла. Стены развалились. Мелькнул бешеный вихрь. Остались низенькие обломки стен и несколько исковерканных баллонов внутри них. Все это совершилось в один миг и без малейшего звука.