Три часа бродит по острову Адвокат, потом возвращается к Прокофьеву и говорит:

- Банок нет. Их нигде нет… - Плечи его вздрагивают, голос едва слышен.

Прокофьев топает ногой.

- Врешь, сволочь, плохо искал! Будешь искать трое суток, пока не найдешь!

Адвокат поворачивается и уходит. Он качается. Он видит горы консервных банок. Он бросается к ним и напарывается на колючую проволоку. Он падает и раздирает о неё щеку. Конвойный бьет его прикладом по спине. Адвокат слышит глухие удары, но боли не чувствует. Ему кажется, что бьют кого-то постороннего. Он поднимается и снова бредет вперед.

И вдруг счастье улыбается ему. Он находит банку. Он бежит к дому коменданта, прижимая её к груди. На лице его радость. Он приносит эту драгоценность Прокофьеву и говорит, дрожа от возбуждения:

- Вот, нашел! Я нашел! Видите? Я нашел!

Теперь его наконец отпустят. Он еще может выправиться. Лихорадка пройдет. Он ляжет на нары и заснет. Он отдохнет. Он забудет обо всем: об оставленной в Архангельске жене, о голоде, о римском праве, которое изучал когда-то в университете, о вшах, которые съедают его заживо. Он не будет ни о чем думать. Он ляжет, вытянув истерзанные, отекшие ноги, и будет лежать, отдыхать, отдыхать…

- Вот, видишь, - говорит Прокофьев, щелкая ногтем по банке, - а ты говорил - нету. Иди, ищи как следует. Ещё найдешь!

Он ищет. Он идет, не обходя луж, не замечая того, что давно потерял отставшую от туфля подметку. Он идет, маленький, истерзанный, неся на вытянутой руке измятую консервную банку.

Так ходит он со своей банкой весь день, а вечером, вернувшись в барак, отказывается от кипятка и не идет сушиться к печке. Он лежит на голых досках нар, не в силах шевельнуться, не в силах даже взглянуть на кого-нибудь.

Товарищи раздевают его, сушат у печки его одежду, поят горячей водой. Он не сопротивляется, но и не благодарит за помощь.

Ночью он вдруг затягивает «Гаудеамус». Врываются конвойные и, избив его, волокут в карцер. Капитан Прокофьев бьет без промаха.

Никишин, побывав на всех работах и облазав весь остров, решил осмотреть на всякий случай и пристань. С этой целью он навязался в партию, отправляемую в распоряжение коменданта, живущего возле пристани. Впервые увидев эту островную знаменитость, он по первому взгляду не нашел в Прокофьеве ничего примечательного, кроме нервической суетливости, неточности движений и приметной проседи в волосах. Прокофьев обошел арестантов со всех сторон и, бросив несколько слов унтер-офицеру, ушел.

Спустя минуту он появился в окне своего дома, спустя четверть часа был возле пильщиков дров, потом на огороде.

Никишин попал на пилку дров для комендантской кухни. Прокофьев в течение часа трижды подходил к пильщикам. Он оглядывал каторжан, как коршун цыплят.

В третий раз он долго стоял возле козел. Глаза его были обращены куда-то в сторону, но только новичок мог подумать, что он не следит за пильщиками. Товарищ Никишина, здоровенный детина из уголовных, не был новичком. Он знал Прокофьева. Выгнув, как бык, шею и натуживаясь, он бешено дергал пилу. Пот лил с него градом, в глазах стоял животный страх. Он подгонял Никишина. Но Никишин задерживал движение пилы, зная, что такого напряжения не хватит на десять часов работы. Кроме того, ему была противна эта угодливая, пугливая спешка уголовного.

Прокофьев тотчас уловил на слух разницу в движении пилы туда и обратно, и характеры каторжан разом открылись ему. Он резко повернулся и, не взглянув на уголовного, спросил у Никишина:

- Фамилия?

Никишин ответил.

- Сколько дали?

- Бессрочную.

- Мало, - усмехнулся Прокофьев. - Где учился?

- В Архангельской гимназии.

- Ага!… - Прокофьев помолчал немного, будто обдумывая что-то, потом решительно бросил: - Нужники чистить не учили в гимназии? Нет? Так я научу!

Явился унтер-офицер и увел Никишина на новую работу. Прокофьев стоял на крыльце дома и смотрел, как каторжане открыли выгребную яму и опустили в неё лестницу. Из ямы поднималось едкое зловоние. Никишин брезгливо отвернулся. Старшой дернул его за рукав и подал ведро. Никишин не, понял, чего от него хотят.

- Полезай, - торопливо объяснил старшой. - Черпай!

Никишина покоробило:

- Почему должен лезть именно я?

Старшой скосил глаза на крыльцо, где стоял Прокофьев.

Никишин взял ведро и полез вниз. Спустя час ведро по приказанию Прокофьева заменили консервной банкой. Назавтра Никишин сказался больным и отделался от посылки на пристань. До обеда всё шло хорошо. Во втором часу в барак, где лежал Никишин, явились охранники и потащили его в лазаретный барак. Врач-англичанин, издали взглянув на Никишина, бросил переводчику:

- Здоров!

Никишина потащили в карцер. Он попробовал объясниться. Его избили до потери сознания и, бросив в темный карцер, ушли.

Никишин открыл глаза. Кругом стояла непроглядная тьма. Карцером служила вырытая в земле яма, в которую, вдвинули дощатый сруб, засыпанный толстым слоем земли. Это была могила - несколько больших, против обычного, размеров.

Никишину пришла в голову дикая мысль, что он и в самом деле в могиле, что он мертв. В то же мгновение он почувствовал прикосновение к своему лбу и совсем близко от своего лица чье-то дыхание. Он вздрогнул и шевельнул рукой.

- Ожил? А? Слышь, товарищ, - сказал кто-то возле самого уха.

Рядом с ним человек, живой человек! Значит, он не умер, значит, жизнь продолжается. Ему захотелось коснуться этого человека. Он протянул руку, и она скользнула по жесткой парусине. Невидимый товарищ, как и он сам, одет был в арестантские лохмотья. Это прикосновение вернуло ему привычные ощущения. Он снова был в мире обыденного.

- Мы в батарейном карцере? - спросил он, приподнимаясь на локте.

- Нет, - ответили ему, - мы за бараками.

- Кто тут со мной?

- Ладухин.

- Ладухин, - повторил Никишин. - Ладухин…

Он стал перебирать в памяти все, что знал о Ладухине… Комиссар полка… Укрепления у Солозского монастыря на Летнем берегу Белого моря… Первый натиск интервентов с моря под Архангельском, отступление с горсточкой красных к железной дороге, бой, ранение… Плен… Губернская тюрьма, лазарет… Мудьюг… Он знает жизнь каторжанина Ладухина как свою. Но лица его вспомнить не может.

Скоро к Никишину сползлись другие сидельцы карцера - латышский беженец Стукля и Сафонов, о котором Никишин знал мало, хотя прибыл с ним на Мудьюг в одной партии. Он казался человеком замкнутым и необщительным. Объяснялось это отнюдь не свойством его характера. Власов скрывал свою настоящую фамилию, по которой могли опознать его. Он сразу вошел в тесную связь с каторжанами-большевиками, но был осторожен в общении с незнакомыми каторжанами и мало рассказывал о себе, боясь случайно проговориться или что-нибудь напутать в придуманной им биографии некоего Сафонова.